Эрнест Брылль - Тетка

– Значит, содержимое ларя представляет для вас большой интерес?

– Да что там говорить, – вознегодовал посланец. – Это необычайно важно для меня. Для нас, – поправился он, заметив мой иронический взгляд, – для штаба, для наших целей, да, да, для важнейших целей…

Если б он мог хоть на минуту допустить тогда, что в действительности устилает сырое дно не дающего ему заснуть сундука! Помня свое изумление при виде покрытых плесенью бумаг, я подумывал, а не лучше ли сразу же открыть ему, как выглядит этот его вожделенный клад. Но нет, это не имело смысла. Делегаты воображаемой подпольной армии – а я все больше убеждался, что и армия и штаб ее существуют лишь в воображении надеющихся на легкую добычу бандитов, – не поверили бы самым горячим моим заверениям. Для них существование пачек долларов и, по крайней мере, мешка с золотыми царскими рублями было бесспорным фактом. А поскольку Тетка, ненавидя местные власти, намеревалась собственными силами решить этот странный спор, уверенность бандитов даже охраняла ее от неожиданного (что легко могло случиться) нападения. Широкая огласка была не в их интересах.

Наблюдая, как терпеливо бачевская барыня ведет переговоры, я убежден был, что она, так же как и я, намерена прежде всего с выгодой для себя использовать возбуждение посланца подпольной армии. Так как Тетка еще в полдень объявила мне о предстоящей ночной поездке в город, я рассчитывал, что она, отдав сундук на попечение любого, лишь бы не бачевского, ксендза, поедет, как бывало уже не раз, на несколько дней туда, где раньше продавала свои драгоценности. Это был бы наилучший выход.

Глядя в отупевшие от избытка эмоции глаза посланца, я думал: ну, кажется, пришло наконец время – Тетка вынуждена будет продать проклятую землю. Больше ей не продержаться. Теперь, когда она в ином свете видит смерть своего брата, может, хватит у нее сил уехать отсюда и оставить мечты о возрождении бачевской усадьбы.

Честно говоря, я был скорей обрадован, чем поражен внезапным гневом Тетки, когда, объявив мне, что ночью надо ехать в город, она вдруг заговорила о «никому не известных причинах убийства у статуи Флориана». Как фурия бегая по гостиной, потрясая пожелтевшими и заплесневевшими листками дарственных, она стала доказывать, что сама уговаривала брата отдать землю. («Раньше, понимаешь, раньше, чем эти там о крестьянах вспомнили».)

Но потом, когда оказалось, что до настоящего конца войны еще далеко, надо было удерживать когтями эту, мысленно уже отданную крестьянам землю. Да, именно так она и сказала: когтями.

– Я не собиралась быть такой ненормальной дурой, как эти тут, в драме о какой-то Белой Перчатке, – крикнула она, показывая зачитанный почти до дыр том Жеромского. – Нет, мы, Бачевские, на крутом тесте замешаны. И не должно быть ни тени сомнения, что мы отдаем землю по собственной воле, а не по принуждению. Но он поспешил. Ты же знаешь, он был не от мира сего… Эти походы с их армией до самого немецкого Поморья, сержантские погоны, – я не сумела втолковать ему, как это преждевременно… Ведь крестьяне хотели еще обождать. Готовы были ждать целыми годами. Ну скажи сам, – она показала туда, где за забором тянулись отстроенные теперь бараки, – скажи, разве не правда, что они умели терпеливо ждать? Потому что знали. И моя вина, что я позволила ему раньше времени подписать эти бумаги…

– Я убила его, – зашлась она сухим кашлем. – Они, коммунисты, конечно, не могли допустить, чтобы у них отобрали право раздать наши земли крестьянам. Единственное право, которое тут уважали. Потому они и подослали своих убийц. А потом внушили всем – это, мол, за то, что он был на их стороне. Надо открыть глаза людям, – решила она, захлопывая ларь. – Сохранить документы…

Более того, теперь, в годовщину его смерти, она докажет этим убийцам из-за угла, что они проиграли. Для того она и выкупила эту землю. И отдаст ее, обогащенную, сама, когда тем, кто отобрал у Бачевских право дарить свое добро, уже нечего будет давать. Отпишет свое имущество достойнейшим из крестьян – я должен был завтра же, по приезде из города, подготовить нужные документы, определить фамилии, – отдаст добровольно, по собственному христианскому убеждению то, что сумела удержать. И те, кто так охотно распоряжался чужим добром, одаривал других за чужой счет, не смогут упрекнуть ее, что она, мол, не отдает свою собственность. Причем даже не унаследованную, а как у крестьян – заработанную своими руками…

Все складывалось как нельзя лучше. Пусть отдает землю, если это принесет ей спокойствие. «Прежде чем охотники за кладом сориентируются, в чем дело, – думал я, рассеянно прислушиваясь к новым аргументам, какие выдвигал от имени „освободительной армии“ закутанный в плащ посланец, – пока они спохватятся, мы будем уже в городе. Этот тип скорей поверит в смерть, чем в то, что Тетка намерена раздать свою собственность. Здорово же они просчитались, думая, что бачевская помещица, полная дурацкой веры в „приход лучших времен“, клюнет на удочку мошеннического штаба воображаемой „подпольной армии“.

– Так что же мне сообщить своему начальству? – спросил, поднимаясь с места, посланец штаба. – Только то, что решение будет принято завтра?

– Я же сказала, завтра, – закончила разговор Тетка. – Мне надо еще подсчитать кое-что.

– Прошу вас, помните об истинном отечестве, – патетически увещевал закутанный по самые глаза человек. – В вашей ситуации я бы не советовал тянуть слишком долго. Обращаясь к вам, – он по-военному щелкнул каблуками, – мы оказываем вам честь.

– Знаю, – спокойно согласилась Тетка.

– Итак, до завтра, – с достоинством поклонился посланец. Он медленно сделал несколько шагов, но у самых дверей обернулся и, утратив все высокомерие представителя всесильной армии, робко спросил: – А может, все же удалось бы сегодня получить хоть часть обещанной суммы?

– Видал этого обманщика? Один из тех… – сказала Тетка, когда, понуждаемый ее нетерпеливым жестом, делегат штаба прикрыл наконец за собой дверь и за окном утихли его торопливые шаги. – Лгут-то как, а? Вроде бы о деньгах речь, но меня не проведешь, это они вынюхивают, где спрятаны компрометирующие их реформу бумаги. Не забудь, сегодня едем, – прибавила она вдруг. – Надеюсь, не трусишь?… Если трусишь, – она положила руку мне на плечо, – я и сама справлюсь. А может, так даже лучше?

– Нет, не трушу, – ответил я, легонько поглаживая ее пальцы, до того сухие, что мне даже стало не по себе – словно гороховой соломы коснулся.

Вопреки моему ожиданию, в город мы поехали не кратчайшим путем. Когда, погоняя еще не проспавшихся пегих, запряженных в старательно подремонтированную старую усадебную колымагу, я взмахнул кнутом, чтобы еще раз подстегнуть их и выскочить на твердый грунт ведущей мимо костела дороги, Тетка вдруг потянулась через мое плечо и, дернув поводья, направила облако пыли, в котором мы тряслись, наслаждаясь бесплодными подлесскими песками, прямо на проселок – к статуе Флориана. Высокие колеса тут же увязли в трясине, граничащей с песчаными наносами; теперь мы медленно, шаг за шагом, продвигались вперед, прислушиваясь, как смыкается за нашими спинами рассекаемая ободьями топь.