Эрве Базен - Встань и иди

Внезапно я шевелю пальцем, воображая, что шевелю всей рукой. Вот и они! Предупрежденный далеким топотом, мой бесконечно праздный слух упражняется в распознавании знакомых шагов. Медленное шарканье, перебиваемое позвякиваньем металлических подковок, — Матильда. Щелканье подметок с перестуком каблуков — Берта Аланек, Быстрые шаги на цыпочках и поскрипыванье шевровой кожи — мадемуазель Кальен. Прыжки через три ступеньки, заставляющие дрожать перила, — Миландр. И эти шаги, которые вовсе не шаги, когда на ноги не опираются, а тащат их как придется, — Клод.

Наконец-то Клод! За распахнувшейся настежь дверью и не увидела ничего неожиданного. Я приподнимаюсь, откидываю спутанные волосы, как оправляют складки платья. Мой взор устремляется на мертвенно-бледную куколку, которую тащат к моей кровати, еще более сникшую и бесцветную, чем раньше, и за эти месяцы немного позабывшую свою Станс. Потом моя голова снова падает, позволяя слюнявить себя чмоканьем, предназначенным для неизлечимых больных, таким же ритуальным и скорбным, как соборование.

Мадемуазель Кальен уже протягивает руку в перчатке, чтобы похлопать мою, покоящуюся на простыне. Она говорит сквозь вуалетку, которая смягчает звук:

— Констанция, надо быть разумной. Ваша тетя хочет взять обратно Клода, которого доктор отсылает нам В состоянии… несомненно, лучшем, но недостаточно хорошем, чтобы… словом, вы понимаете… Этот ребенок не должен больше тут оставаться. Скажите, мадемуазель Орглез, скажите ей вы, что она не может взваливать на себя эту двойную ношу. И вы, Берта, разве вы не видите, что это уже невозможно?

Берта Аланек, выпятив огромный живот, тупо молчит, держа ребенка между коленями. Теребя свои пряди, Матильда протестует:

— Но почему же, почему?

Решившись пустить в ход все средства, она доказывает от противного:

— Если бы Клод ходил, мне было бы трудно присматривать за ним. А раз он не ходит…

Несмотря на то, что у меня дрожит подбородок, я вынуждена вмешаться.

— Тетя, тетя, будь же благоразумной! Но мой взгляд, наверное, мне противоречит, умоляет ее не быть благоразумной. Матильда меняет тактику:

— Поскольку он ползает хотя бы на четвереньках, все-таки я буду чувствовать себя спокойнее, уходя в магазин. Малыш может что-нибудь подать, позвать соседей…

— Скажите прямо, что вы не хотите заставить вашу племянницу принести эту жертву, — настаивает мадемуазель Кальен с твердостью хирурга, решившего оперировать пациента без его согласия.

— Ну, конечно, — признается наконец Матильда, дергая цепочку на шее.

Косясь на талию Берты Аланек, она добавляет:

— И как может женщина в ее положении заниматься Клодом?

— Вот это меня как раз и терзает, — вяло бормочет Берта, привыкшая извлекать выгоду из своего раскаяния.

— Ну, знаете!

Мари Кальен поворачивается к ней. Ее восклицание выражает все, что она думает об этих несчастных, без всякой надобности еще больше запутывающих и без того сложное положение, из которого их было так трудно вытащить.

— Я выхожу замуж, — торопится сказать бедняга, не подозревая, что, выбираясь из второй беды, она усугубляет первую.

— Это не спасает положения, — сухо парирует мадемаузель Кальен. — Ваш… жених так прямо мне и заявил: «Я беру Берту со своим ребенком. Второго ублюдка мне не нужно».

Все молчат. Берта опускает голову. Зато мы трое, все без обручальных колец, старые девы, питающиеся объедками с чужого стола, мы поднимаем головы. Моя опять покидает подушку, несмотря на всю тяжесть волос, кажущуюся мне непомерной. Я внимательно смотрю на ставшее чужим тело, которое простирается под одеялом к омертвевшим ногам, на стенные часы, белые и угрожающие, как зимняя луна, на толстую Матильду, схватившую Клода за плечи, чтобы притянуть к себе.

Я колеблюсь. Хорошенькое наследство я ей оставляю! Прелестное доказательство признательности! Пусть она создана для сомоотверженной заботы о людях неуживчивых, придирчивых и упрямых, но по какому праву, умерев, я стану и впредь, как при жизни, переваливать на нее те заботы, которых жаждало мое неблагоразумие? Не надо давать мне это как милостыню!.. Знаю, это не милостыня. И не поучение. А потребность. Потребность, которая у нас в роду. Матильда хочет новых, долгих лет тревог, лишений и хлопот. Она компенсирует себя за одно несчастье другим. Ах, пусть она замолчит! Я знаю, что она сейчас скажет.

Но Матильда наклоняется. Бородавка на веке дрожит. Весь ее жир колышется. Она шепчет на ухо мадемуазель Кальен, туда, где прикреплена вуалетка:

— Да поймите же! Когда она… Когда ее больше не будет, у меня все-таки кто-нибудь да останется.

И цепочка рвется под ее пальцами.

Дальше — больше. Нечего сказать, все растет и хорошеет. Медицинский словарь меня предупредил: «Задержание мочи у паралитиков — явление обычное. В этих случаях следует прибегать к катетеру…» Припоминаю и такое ободряющее примечание: « Опасность заключается в том, что, несмотря на все меры асептики, повторное введение катетера нередко приводит к отравлению мочой, приближающему смерть ».

Ну что же, приблизим. Осмотрев мой вздувшийся живот и красноту на ягодице, показавшуюся ему подозрительной, Ренего повернулся к Матильде:

— Придется прибегнуть к катетеру. И постарайтесь достать подкладной круг. Нам грозят пролежни.

Поведение Ренего весьма знаменательно. На лице никакой явной тревоги. Это смирившийся с неизбежным, по щедрый на заботу человек, который ведет себя как сапер, пытающийся с помощью фугасов задержать продвижение неприятеля. Он уже не жует язык. Кралль давно его не консультирует — специалиста беспокоят, пока еще питают надежду. Он больше от меня ничего не скрывает, не старается остаться с Матильдой наедине, чтобы сказать ей о своих опасениях по секрету. Своей откровенностью он как бы воздает мне должное. Любому другому пациенту он сказал бы: «Не волнуйтесь. Время и терпение помогут вам выкарабкаться». Со мной же этот славный старик говорит прямо:

— Ты здорово держишься, плутовка!

Я тут же отвечаю ему на любезность любезностью:

— Передайте курносой кумушке, чтобы зашла в другой раз.

Мы оба — и он и я — очень хорошо знаем, как к этому надо относиться. Но мы знаем также, что нельзя заставлять людей неделями жить в атмосфере предсмертной агонии. И потом — о Фома неверующий! — вера в неотвратимое ничем не отличается от веры вообще: полностью веришь лишь в то, что уже произошло. Глазами, языком, волосами — всем, что пока во мне живо, я должна бороться с тем трупом, которым стала еще при жизни, чтобы как-то обмануть Матильду, отсрочить для нее час горестной убежденности.

— Тебе от этого станет легче, — говорит Ренего, вытаскивая из стеклянной трубки, изогнутой в виде буквы «V», резиновый катетер.