Ирина Лукьянова - Конь в пальто

В коробке лежат и наши свадебные, тоже еще черно-белые фотографии: я толстая и глупая, на втором месяце беременности, в вышитых джинсах и свадебном белом свитере, и он, в тельняшке и пиджаке, и куча друзей с бородами и без бород… этот спился, этот уехал в Израиль, этот в Германию, этот в Америку, эта в Австралию, этот погиб, с этой мы поссорились, с этой не поссорились, но тоже как-то разошлись…

Трогать коробку нельзя. Это папино.

Почему мы разбежались, спрашивают меня дальние общие приятели. А мы и не разбегались. Мы никогда толком и не жили вместе, потому что он всегда с большим удовольствием называл себя «бродягой», а я бродяжничества не любила еще с тех пор, как проходила в девятом классе Горького.

Когда он узнал, что мы доигрались, он был счастлив и носил меня на руках, он кричал, что я рожу ему парня, он сам предложил мне жениться, и я с восторгом согласилась, мне казалось, что ни с кем другим я так не буду счастлива, как с этим безбашенным, талантливым, сильным мужиком. И я осталась бороться со своим токсикозом, а он поехал… ой, я сейчас даже не помню, куда он поехал, куда он мог поехать в девяносто первом году? Был путч, я была одна, я собралась рожать, а он был на баррикадах, я понимаю, что в это время место журналиста на баррикадах, просто мне было очень тяжело остаться с первыми родами в полном одиночестве во время путча, я ведь тоже немножко журналист и кое-что понимаю.

Пока я рожала ему парня — двадцать часов подряд, — он с друзьями пил за победу демократии, и только через день узнал, что у него родился сын, и завопил: «У меня сын, мужики!» — и ушел опять пить и праздновать состоявшуюся победу, а заодно и рождение сына. Он был ошарашен, он ушел осознавать, что у него сын, так символично совпавший с рождением новой России, он даже не написал мне хотя бы крохотной записки и не пришел под окно.

А потом я осталась одна нянчить сына, а он сказал, ну вот, я теперь тебе совсем не нужен, ты целиком поглощена ребенком, — и опять уехал, не помню куда. А потом оказалось, что у него там гражданская жена с сыном от первого брака, что он ее тоже любит и жалеет, и ребенка жалко, ему же три года всего, у него никогда не было отца. Да, я понимаю, сказала я. Ты — это одно, сказал он, а она — совсем другое. Она такая беззащитная, сказал он.

Но ты не думай, сказал он, я все равно люблю одну тебя. Ты — сильная, сказал он. Я заржала. Коням положено.

А потом у него оказывалось по гражданской жене в каждой горячей точке, в каждом случайном привале. И всегда это были беззащитные брошенки, матери-одиночки, которым он мог подставлять мужское плечо, с сыновьями-дошкольниками и сыновьями-подростками, которым нужно мужское воспитание. Он подавал им живой пример и обучал быть мужчинами. И потом уходил от них. Он не терпел долгих отношений, и когда страсть остывала — а остывает она года два, — он уходил. Ему не нужны были женщины, которые уже знают, что на гитаре он умеет играть четыре с половиной песни, что он быстро снашивает носки до дыр, что он предпочитает дезодоранты-спреи роликовым, что он ненавидит манные клецки, что страшный шрам у него на спине не от шальной пули или бандитского кинжала, а от неуклюжего падения с дерева в одиннадцать лет… Ему надо было ошеломлять и в двадцать пятый раз с успехом рассказывать любимые истории, которые я и его гражданские жены уже знали наизусть, и впитывать новую любовь и новое восхищение, и как только любовное ослепление проходило, а новая брошенка начинала прозревать и привыкать, он собирал свой вещмешок, рассовывал по кармашкам сигареты-спички-зажигалки и коробочку из-под пленки, куда насыпана соль, и прятал в кожаные ножны любимый нож. Его звала труба — его ждали Нагорный Карабах и Таджикистан, Сербия и Абхазия, Чечня и Дагестан, Приднестровье и Афганистан, Пакистан, Ирак, и всюду его ждали брошенки с детьми, давно уже не получавшими воспитания.

А дома напрасно ждали мы с Сашкой. Сначала я психовала и висела на окне, выглядывая, не идет ли ненаглядный, не спала, ожидая звонка… А он говорил, ну что я буду тебе звонить, я думал, ты спишь давно. Или говорил, что ты меня пасешь, как маленького, ты хочешь меня к своей юбке привязать, я не обязан перед тобой отчитываться. Или говорил, ну извини, матушка, это война, звонить неоткуда. Но даже когда не война, и звонить есть откуда, он все равно не звонил. И я сходила с ума, когда думала, что его в девяносто третьем убили у Останкина, что в девяносто четвертом он пропал в Югославии, что в девяносто шестом его замучили в Чечне. Сначала я ждала и вздрагивала от телефонных звонков, а потом поняла, что он не позвонит мне не только из Чечни, но даже из редакции, где они осели на ночь пьянствовать, не приедет с чьей-то дачи, куда уехал на шашлыки, когда я две ночи не спала, сбивая температуру гриппозному Сашке и сама, наконец, свалилась… Но я не собиралась жаловаться, подумаешь, грипп, что я — не справлюсь?

Нет, он появлялся. Арагорн, типа, сын Арахорна, с обломком меча Исилдура под эльфийским плащом, к заждавшейся Лив Тайлер, которая без него не ела, не пила, а все вышивала знамя. Весь пропотевший и запыленный, запыленный даже зимой, с ввалившимися глазами, с застывшей в них многодневной, бесконечной тоской, и я знала, что надо делать: все бросить и слушать, кормить мясом, поить чаем, замачивать в ванне и надевать кружевную ночнушку вместо уютной футболки размера XXXL, и отправлять Сашку спать пораньше. И я замечала новые, незнакомые прежде устойчивые слова — он легко их подцеплял, то вдруг начинал говорить «вельми», «паки» и «зело», то, напротив, «чисто конкретно», «в реале» и «париться». В речи его проскакивали новые чужие имена, чужие обороты, и сам он был чужой.

«Летучий Голландец» раз в десять лет на один день причаливает к острову, и мужественный Орландо Блум в черной бандане сегодня сходит на берег к своей прекрасной Кире Найтли. Зрителю плевать, что она делала все эти десять лет: ее время остановилось. Что бы с ней ни происходило — в час, когда капитан Тернер сходит на берег, она должна явиться в указанное место, готовая к бурному сексу и последующим релаксационным процедурам.

А я не ждала его сегодня. Я в какой-то момент вообще перестала его ждать. Мне вдруг стало все равно, будет он ко мне возвращаться или не будет. А он был уверен, что где-то есть окно, где я его жду и у детской кроватки не сплю. Жду с готовым жареным мясом, с ночнушкой, с вышитыми занавесками. С налитой и вечно горячей ванной, где никогда не оседает пушистая пена, со всегда свежей любовью, с еще теплыми плюшками из духовки. И чтоб ребенок загодя понимал, хочет ли папа маму (и тогда спит) или побороться с сыном (и тогда бодрствует).

А я ждала его с ребенком в ветрянке и со срочной работой, за которую обещали большие деньги, и хоть умри, а завтра надо сдать, а то не было денег и еще два месяца не будет… и я кормила его, слушала рассказы, спала с ним, а потом в три часа ночи вставала и шла к компьютеру делать работу, а его это оскорбляло.