Илья Масодов - Мрак твоих глаз

Когда хромая Соня появляется на лесном горизонте, окаймляющем ареал Фёдора с юга, он только что вылез из-под трактора и валяется на меже, радуясь окончанию долгого дождя и наступлению лётной погоды. Луна освещает его смешанные с землёй волосы и ветер бьёт с неба в лицо. Оскалившись, Фёдор раскидывает мозолистые руки наподобие крыльев, и темнота земли сливается для него с темнотой неба, как бывает всегда, перед тем как он отправляется на своём ржавом тракторе в боевой вылет. Кругом стоит чистая, омытая дождём, смертельная тишина осени. Фёдор летит, один, свободный от тяжёлой военной машины.

Соня останавливается над ним, отбрасывая почти прозрачную тень от плывущей в небе луны.

— Куда летите, дяденька? — тихо спрашивает она, чтобы не очень помешать парению безногого человека. — К звёздам?

Фёдор отсутствующе смотрит на неё.

— Отдыхаю я перед учебным воздушным боем, — нелюдимо отвечает он. — Уйди, девочка, не мешай.

— Мне сказали, здесь поблизости лес каменный растёт, — скромно говорит Соня, нагибаясь, чтобы потрогать раненую голень.

— Лес каменный не здесь, а очень далеко, только в него никто не верит. А я его с самолёта видел, — говорит Фёдор.

— Я верю, — говорит Соня. — Покажете мне дорогу?

— Не дойдёшь ты, девочка, — вздыхает Фёдор, почему-то растроганный пониманием Сони до состояния, близкого к человеческому. — Вон и ножка у тебя поранена. Давай я тебя на самолёте отвезу.

— А где же ваш самолёт?

— А вот, стоит, — Фёдор взмахивает рукой в сторону трактора. — Только вот горючего нет.

— Как же без горючего? — спрашивает Соня, недоверчиво осматривая покрытый ржавчиной механизм, колёса которого погружены в землю, как в прибрежную воду.

— Горючее возле колхозного музея в ведре стоит, только мне туда не добраться, через забор не могу.

Не только не обнаружив в тракторе никакой способности к полёту, но и вообще сомневаясь в его мобильности, Соня вздыхает.

— Ты, девочка, не грусти, машина в полном порядке, — Фёдор, приподнявшись на кулаках выпрямленных рук, подползает к колесу трактора, где гвоздём криво нацарапаны звёзды, обозначающие вероятно число разбитых вражеских тракторов. — Сходи за горючим и сразу полетим.

— Ладно, — устало соглашается Соня. — Где этот ваш колхозный музей?

— А прямо пойдёшь, выйдешь на околицу, к избе Володьки, так мимо неё и иди прямо, упрёшься в забор, а справа калитка. Постучись, тебе Кирилловна отопрёт. Скажешь, музей приехала посмотреть. А там хватай ведро и сюда. Поняла?

— Поняла.

Прихрамывая, Соня направляется к деревне. В лунном свете видны маленькие ободранные домики деревенской окраины, прячущими за жалкими облетевшими яблонями свою старческую наготу. Вдалеке, посреди полей, горит одним жёлтым фонарём крупная постройка, где отстаивается до весны колхозная техника. Чуя приближение Сони, деревенские собаки поднимают лай.

Колхозный музей больше походит на сарай, из стены которого трёхпалой рукой торчит подсвечник для праздничных красных знамён. Штукатурка на нём облезла, дворик зарос сухим бурьяном, а стекло в тёмном окне разбито посередине камнем, отчего изнутри окно заколочено досками. Соня стучит в дощечку с надписью „Музей колхоза имени Мичурина“, косовато прибитую на заборе. Никто не откликается на стук, и Соня с силой бьёт ногой в калитку. Собака в соседнем дворе захлёбывается от лая, гремя натянутой цепью. Из музея появляется Кирилловна с рыбацким фонарём. Она светит в жмурящееся лицо Сони, не в силах очнуться от долгого предсмертного сна. Её лицо, сморщенное, как старое яблоко, выражает испуг по поводу прихода неизвестного существа, потому что старуха опасается, уж не смерть ли за ней пришла.

— Я, бабушка, из города приехала, музей посмотреть, — говорит Соня, заслоняя рукой глаза.

— Ночью-то? — спрашивает Кирилловна сама у себя. — Утром приходи. Сейчас музей закрыт.

— Мне утром в школу надо, — врёт Соня.

Сразу поверив Соне, как реальности своей потусторонней жизни, Кирилловна отпирает калитку и кряхтя достаёт из тулупа блокнот, чтобы выписать девочке билет.

— Только у меня денег нету, — грустно вздыхает Соня. — Я их на поезд все истратила.

— Не нужно денег, внучка, — говорит Кирилловна, протягивая Соне трясущейся высохшей рукой листок из блокнота, на котором что-то нацарапано затупившимся карандашом. — Всё одно давно никто уже не приезжает музей смотреть.

Внутри музея тесно, главную часть его занимают железная печка и койка Кирилловны, на стене напротив окна висит обитая дырявым алым бархатом доска колхозного почёта, к которой приклеены фотокарточки председателя колхоза и других коммунистов и коммунисток, в основном давно уже мёртвых. На задней стене висит портрет старого человека в профессорских очках и при бороде, должный изображать великого селекционера Мичурина, именем которого назван колхоз. Под портретом стоит столик с двухлитровой банкой из-под огурцов, на дне которой насыпались дохлые мухи и бурая грязь.

Кирилловна зажигает голую лампочку, растущую на проводе прямо из стены и рассказывает Соне легендарную историю становления колхоза, берущую начало ещё в мифические годы коллективизации и борьбы с нечистой кулацкой силой. Соня не слушает её, тоскливо осматривая портрет старика над столом и терзая руками шнурок своей грязной куртки.

— А что это у вас в банке, — вдруг ни с того ни с сего спрашивает она Кирилловну.

Сбитая с толку Кирилловна тупо смотрит на запыленное стекло банки, на котором ещё видны следы плохо отодранной наклейки.

— Это, деточка, семена гранатовых эвкалиптов, которые подарил нашему колхозу учёный Мичурин, — наконец вспоминает она.

— А что ж вы их на посадите? — интересуется Соня, наклоняясь к банке.

— Для памяти, девочка. Семена эти погниют в нашей мёртвой земле, и память о великом садоводе погибнет. Вот и лежат они здесь долгие годы, коммунизма дожидаются, когда вся земля оживёт.

— А можно посмотреть, — говорит Соня, хватает банку и высыпает её содержимое на стол.

— Нельзя! — старчески взвизгивает оторопевшая от святотатства Кирилловна. — Что ж ты, пакость, творишь-то!

Соня успевает увидеть в кучке пыли и подохших мух несколько крупных чёрных семян, прежде чем старуха отталкивает её от стола. Соня поворачивается и со всей силы бьёт Кирилловну банкой по голове. Банка трескается и разваливается в Сониных руках, а Кирилловна, отшатнувшись, валится на пол, только после этого положив руку на лоб.

— Убить хочешь, паршивка, — хрипло говорит она.

Соня, навалившись коленями на грудь Кирилловны, стаскивает с кровати подушку и прижимает её рукой к лицу старухи. Кирилловна мычит и дёргается, задыхаясь и вяло ударяя морщинистыми кулаками по Соне, которая свободной рукой достаёт из кармана бритву и, подвинув подушку чуть вверх, перерезает старухе дряблое горло. Иссосанное жизнью костлявое старческое тело долго теряет кровь, дрожа под Соней в предчувствии наступающей смерти, но потом коченеет и затихает. Покончив с бабкой, Соня выбирает из кучки на столе мичуринские семена и прячет их в карман куртки. Потом она находит во дворе ведёрко, о котором говорил Фёдор. Оно оказывается полным простой зацветшей дождевой воды.