Бектас Ахметов - Чм66 или миллион лет после затмения солнца

Докторша, чью фамилию мы в отсутствие отца нараспев повторяли, вредила нам сильно.

Только что непоправимо заболел Ситка. Мы, младшие еще не соображали, что шизофрения Ситки Чарли неизлечима. Не соображали, однако во всех нас было единое понимание: мы ничем не можем утешить маму. . Ситка был в психдиспансере, скандалы из-за докторши не прекращались, мама продолжала накалять обстановку. Папа лежал в кабинете.

Я зашел к отцу. Он лежал с открытыми глазами и не ответил на мое:

"Папа, пойдемте кушать". Недвижное молчание отца пугало. Я боялся, что он вдруг умрет. Мне казалось, будто лежал он в недвижном молчании специально для того, чтобы умереть.

Я теребил его за руки, обнимал. Папа не откликался. Побороть бы страх, выскочить в столовую и сказать матушке: "Прекрати мучать папу!" Но нет. Я выходил из кабинета и тихо говорил: " Не хочет".

Прошел месяц, Ситку выписали из диспансера. Теперь бы жить спокойно, не отвлекаться на докторшу. Мама не собиралась успокаиваться. После очередного наскока папа не выдержал. В слепой ярости он с треском хлопнул дверью кабинета, подбежал к стоявшему в закутке коридора сундуку и стал выбрасывать из него отрезы, меха, пошитые бордовым атласом, одеяла. До того я мог видеть как мама часами нафталинила и бережно укладывала в большой кованный сундук добро. Теперь оно летело в разные стороны на пол. Папин гнев, обращенный на, ни чем не повинные, вещи, был необъясним.

Через день к папе пришли друзья с работы. Играли в преферанс.

Папа держал перед собой карты и сосредоточенно, что-то про себя просчитывая, механически отвечал на реплики партнеров: " Я – раз. Я

– пас".

Поквитаться момент был удобный. Меня переполнило ликование, я подошел к столу и, дождавшись паузы между перестукиванием, как мог, издевательски сказал: "Папа, вы лучше расскажите, как кидали на пол вещи из сундука!"

Отец не сразу оторвался от карт, медленно перевел на меня глаза и, не выпуская из виду игру, произнес: "Дурачок". Гости не обращали на меня внимания и продолжали стучать по столу.

Незлобивый ответ раззадорил меня.

– Сам дурачок!

– Что-о?! – Отец выскочил из-за стола. Я вылетел из столовой и очутился в закутке у сундука. На шум из детской вышел Ситка. Он плеснул керосина: "Папа, дайте ему как следует! Совсем обнаглел!"

Я сжался в комок. Отец стоял надо мной. Стягивая ремень с пояса, спросил: "Будешь еще?"

– Не буду.

Несколько дней кряду он не замечал меня. Единственный, кого я любил больше всех на свете, впервые дал понять, как сильно я заигрался. Про себя я выпрашивал у него прощение и вспоминал, как еще несколько дней назад все было хорошо, как обнимал, вдыхал его запах, целовал в грудь, а он удерживал меня: "Не надо так. Зачем? Я потный".

Сжалился отец на четвертый день. Покончив с обедом, папа курил.

Через минуту-другую он уходил на работу. Надо спешить. Я пролез под стол и, ощущая, как противен сам себе, начал ползать у него вногах.

Двигался под столом, стараясь произвести как можно больше шума.

Наверху, за столом мама о чем-то спрашивала, папа спокойно отвечал. На меня ноль внимания. Была-не была – и я задел коленку отца. Я почему-то подумал, что папа тоже почувствует некую фальшивость моего елозивания и вновь отругает меня. Ничего подобного. Наверху раздалось: "Эй, кто там?" Отец наклонился, и откидывая на стол скатерть, извлек меня. Посадил на колени, обнял.

Мама заулыбалась.

Братья принимали мою особую близость к отцу со снисходительной насмешливостью, чаще – равнодушно. Тогда, кроме Джона никому из них не было до меня дела. Джон не раз поколачивал меня. Однажды его разозлили мои переживания за то, как он раздавал нашим пацанам рекламные листовки к фильму "Кочубей". Листовки он принес из кинотеатра "Казахстан". Я играл у подъезда с друзъями. Пацаны увидели у Джона пачку листовок и с криками "Дай мне!" облепили брата. Джон молча улыбался и раздавал листовки и, что самое обидное, не делая различия кому можно давать, а кому нет. Я то думал, что листовки нужно срочно занести домой и о том, чтобы их стало возможным кому-то дать просто так, да еще кому попало – это было подлой несправедливостью. Пацаны забирали с собой по несколько листовок. Они хоть и мои друзья, но разве они достойны получать то, что выше их понимания?

Пачка таяла на глазах. В ужасе я заверещал: " Ты что делаешь?"

Коротким ударом Джон свалил меня на тротуар и от души попинал.

Родители распределили младших между собой. Если я был папенькин сынок, то Джон – маменькин. Брат старше меня на три года. Походили друг на друга мы в одном: Джон, как и я, был склонен о чем-то часами болтать, так же как и я, мог прослезиться на киносеансе.

Джон горазд на причуды. Маленького роста, худенький он не уклонялся от драки с любым обидчиком. Без разницы – здоровый или нет, противник – Джон дрался до последнего. Распсиховавшись, хватал все, что ни попадет под руку – палку, камень – и бился до победы.

В школу он пошел с шести лет, но и там сумел поставить себя так, что его обходили стороной, как природные здоровяки, так и завзятые духарики.

Ситка продолжал болеть. Внимание родителей перешло на Доктора.

Все это, однако, не означало, что отец с матушкой смирились с переходом Ситки Чарли в инвалиды. Они не теряли надежды на выздоровление. Отец и матушка часто повторяли слова лечащего врача из психдиспансера: "В доме нужен покой". Только с обретением покоя в семье Ситка мог вылечиться. Сейчас родители ждали улучшения состояния, как будто оно могло прийти само собой, как результат терпения и надежды.

В январе 58-го отец взял меня с собой в Джамбул. Там жил с семьей мамин младший брат – дядя Боря. Мамин брат управлял в Джамбуле областным банком, скучал по родне и пригласил отца погостить. Дядя

Боря человек непростой. С одной стороны, трудно отыскать в маминой родне второго такого человека как дядька, который бы столь безоглядно помогал родственникам и землякам. С другой – и это ощущалось мной еще в раннем детстве – что определенная скрытность его натуры свидетельствовала за то, что дядя Боря при случае способен на сюрпризы.

Дорогу папа провел за картами и оказался в выигрыше. Было два ночи, когда на подходе к Джамбулу он разбудил меня. Дядя Боря с родичами встречал нас на двух газиках. Хотелось спать. Но в дядином доме ждали гостей и на хныканье детей никто из взрослых внимания не обращал.

Я сидел на полу среди детворы и дремал. Очнулся, когда папа вынул из пиджака пачку денег. На моих глазах повторялся ужас с листовками про Кочубея: папа раздавал десятирублевки детям. И даже тем, к то в этот момент сидел на горшке. На меня вновь накатило удушье. Надо немедленно остановить отца. Я робко дотронулся до папиной руки и прошептал: "Папа, что вы…". Отец моментально понял, что происходило со мной. Понял и полыхнул на меня глазами так, будто узнал во мне смертельного врага.