Бектас Ахметов - Чм66 или миллион лет после затмения солнца

Доктор напропалую лепил фонари.

– Маленький? Но зато какой! Это здесь он тихоня. Знаешь, что дома вытворяет? Стихи пишет… Стихи – труба делу! Скоро его будут печатать в журнале "Пионер".

Врет и не зажмуривается. Во-первых, не в "Пионере", а в

"Балдыргане". А во-вторых, главный редактор "Балдыргана" успел позабыть о своем обещании напечатать меня.

Вечером зашла попрощаться со мной мама. Завтра с Ситкой Чарли они уезжали в Ленинград. Папа выхлопотал место в институте Бехтерева.

Папа, мама, все мы надеялись, что в Ленинграде Ситка наконец покончит со Сталинградом.

"Бургомистр Западного Берлина Вилли Брандт лицемерно обвинил власти Германской Демократической республики в нарушении Потсдамских соглашений и положений дополнительного протокола по статусу

Берлина… Канцлер ФРГ Конрад Аденауэр, преисполненный реваншисткого ража, подстрекает заокеанских покровителей принять меры в ответ на сооружение разделительной стены в Берлине…".

Это уже кое-что, но еще ничего не значит. Читаем дальше.

"ТАСС. 11 августа. Главнокомандующий войсками стран-участниц

Варшавского договора Маршал Советского Союза А.А.Гречко на заседании

Объединенного штаба объявил о приведении подчиненных ему войск в повышенную боевую готовность…".

Началось! Наконец-то! С газетой в руке я вылетел во двор. Команда

Аси Сергеевны на месте.

– Ура! Ура!

Скамейка пришла в движение.

– Что случилось?

– Война! – Выпалил я из гаубицы.

Ася Сергеевна взвизгнула.

– Ты что несешь?! – Соседка не на шутку разозлилась. – Сейчас же замолчи! Болтун!

Я тоже разозлился. Темнота, а туда же.

С торжествующей злобой я поднес к глазам Аси Сергеевны третью полосу "Известий": "Читайте!"

– Так…Маршал Гречко… Ну и что?

– Читайте дальше.

– "О приведении подчиненных ему войск в повышенную боевую готовность…". Что здесь такого? Ничего не пойму…

Я объяснил.

– Надо уметь читать не только между строк. Когда вы последний раз слышали о приведении наших войск в повышенную боевую готовность?

Ася Сергеевна вконец отупела и заполошенно смотрела то на меня, то на газету, сведенными к переносице, глазами.

– И что теперь?

– Что теперь? – Я подбоченился. – Если о приведении войск в повышенную боевую готовность объявили только позавчера, то на самом деле наши войска уже месяца три как находятся на рубежах развертывания. Понятно?

– Что ты говоришь? – Ася Сергеевна побледнела. – И правда…с войны о таком не объявляли. Она растерянно переглядывалась с соседками. Бабушки замороченно притихли.

Я их успокоил, как мог.

– Не надо бояться американцев. Они не успеют нам ответить.

Варшавский договор – это мелочь. Наши ракеты за пять минут от

Америки не оставят и мокрого места. А если они случайно успеют запустить в нас свои ракеты, то наши антиракеты зачем?

Дело сделано и я побежал к Пельменю. Он вернулся из овощного магазина и показывал Галимжану арбуз. Арбуз большой. Берькин брат щелкал его пальцем, сдавливал руками.

"У онанистов на ладонях волоса растут!"

Я едва не выдал себя. С Галимжаном со смехом здоровались Таракан и Людка Марчук. Таракан гоготал, показывая ладони: "Вот они, волосики. Пробиваются". Людка то, что смеется? Что она про онанистов может понимать?

Я стоял поодаль и слушал.

Дома не догадывались, чем я занимаюсь перед сном. Если бы Шеф подловил, то он бы поговорил, предостерег. С недавних пор он взялся за меня и опекал плотно. Все из-за Джона. Шеф уже не мог с ним сладить и прозевал момент, когда Джон стал курить план. Родители узнали про анашу и делали одну за одной ошибки. Матушка по телефону грозила тюрьмой джоновским кентам, самого же Джона запугивала психушкой: "Коймаса, домдорга салам". Домдорг похож на Военторг, куда мама заглядывала по дороге на Зеленый базар. Так мама переиначила дурдом.

Папа психовал и жаловался: "В этом доме мне не дают работать".

Бесполезно. Джон по уши втянулся и днями пропадал с анашокурами на зовете.

Кличку Шеф брату дал я. В свою очередь Шеф называл меня

Подшефным. Я побаивался брата и одноврменно хорошо ощущал выгоды положения брата Шефа. Во дворе и школе мне многое спускалось только потому, что я брат Шефа.

Он только и делал, что проверял домашние задания и запрещал уходить со двора. Джон протестовал против жесткой опеки и говорил, что запреты плохо кончатся для меня.

Шеф одергивал его "не лезь не в свое дело!" и посмеивался над сентиментальностью Джона. Однажды он спросил: "Почему ты такой?".

Джон понял, о чем спрашивает Шеф, но переспросил:

– Какой?

– Ну такой. – Шеф не мог объяснить.

Джон улыбнулся глазами. Улыбнулся грустно, виновато.

– Наивняк?

Шеф не согласился.

– Наивняк? – ухмыльнулся Шеф. – Нет, дорогой…Ты обыкновенный тупак.

Джон рассмелся до слез: "Это точно".

Шеф сказанул так для балды. Он хорошо понимал младшего брата и знал, что тоньше Джона пацана на свете нет. А что до сентиментальности… Бывает. Надо знать и Шефа. Он кривился, когда кто-нибудь при нем размазывал сопли по стеклу.

"Шильда белым бела…".

Что такое шильда я тогда не знал, как не знаю до сих пор. "Шильда белым бела" – слова из песни, где поется о том, что "осень немым вопросом в синих глазах замрет". Джон напевал больше почему-то про эту самую шильду, опуская все остальные слова из песни.

Джон мечтал стать писателем. Мечтал ли стать пишущим человеком

Шеф, я не знаю, Скорее всего, мечтал. Какая еще может родиться мечта в семье, где отец из нужды и привычки поступался своими заветными желаниями и переводил чужие тексты? Может папе и вовсе не дано было сочинять собственные вещи и не было у него никакого желания писать собственные вещи? Дано или не дано знать, не могу, а вот желание стать автором собственных текстов наверняка имелось. Хотя бы еще и потому, что в семье был человек, который неустанно подогревал его амбиции. Таким человеком была мама.

Шеф любил литературу разную. Говорил в те годы со мной о книгах простоватых авторов. Таких, как например, Аркадий Гайдар.

– Что он пишет? "Гей, гей, – не робей!". Смешно не "гей, гей", а то, что от Гайдара невозможно оторваться.

Больше всего смешил его дядя-шпион из "Судьбы барабанщика".

Шеф по-медвежьи поднимал ногу – как это проделывал в одноименном фильме Хохряков – и гудел:

– Прыжки и гримасы жизни!

"Прыжки и гримасы жизни". Шкоднее фразы не придумаешь.

Меня больше интересовала не сама литература, а разговоры вокруг нее. Читать то я читал. Но выборочно и немного. Толстых книг прочел штук шесть-семь. Те, что были потоньше, читал охотнее.

Серьезную литературу мне заменило кино.

О том, что делается с Ситкой в институте Бехтерева из Ленинграда писала двоюродная сестра Катя, дочь старшего брата мамы. Училась она в политехническом на радиотехническом факультете. Мама посылала ей деньги на передачи для Ситки и таким образом Катя своими глазами видела, как продвигается лечение.