Бектас Ахметов - Чм66 или миллион лет после затмения солнца

Сильно переживал дядя Боря. На руках у него была путевка в санаторий и он не знал как поступить. Мама сказала: лети себе в

Боровое, если что случится, известим.. Кроме мамы и Айгешат ходили к отцу Авлур с Женей и Галина Васильевна. Черноголовина кормила папу с ложечки черничным киселем и говорила матушке, что ни в коем случае нельзя терять надежды..

Я написал Доктору, что успел застать последний вздох отца.

25 июля 84-го с утра я позвонил Пельменю.

– Сходим в больницу к отцу… Побрею его… Потом опохмелимся.

Пельмень остался во дворе больницы, я зашел в палату. Кричал слепой парализованный сосед. Отец лежал с открытыми, остекленевшими глазами. Показалось, что лицо покрылось пятнами. С полминуты я не соображал, что произошло. Когда до меня дошло, я побежал звать медсестру. Скончался папа где-то ночью, может и раньше, но никак не позже. Умирал один, в сопровождении криков слепого старика.

Я позвонил маме, трубку взяла Айгешат. "Отец умер".- сказал я и повесил трубку.

Пришел домой и сказал матушке, что папа умер у меня на глазах.

– Ты закрыл ему глаза? – спросила мама.

– Нет.

– Ты так спокойно сказал: "Отец умер", и я удивилась тебе. – сказала Айгешат.

Я и сам, не сильно, но удивлялся себе.

Из комиссии по похоронам позвонили маме насчет автобусов. Матушка механически, а может опасаясь, что за них надо платить, ответила:

"Автобусов не надо". Впрочем, в канун похорон она принимала соболезнования и не очень-то и соображала, что и как говорить.

Сам же я в эти дни был созерцателем.

Вдобавок ко всему с утра мамина племянница соблазнила матушку дешевыми помидорами к поминальному салату. Мама обрадовалась и послала Айгешат за томатами с грядки.

Дядя Боря и Нурлаха один за одним прилетели из Кокчетава за день до похорон. Смотрел я на Нурлаху и думал: "На смерть Шефа и Ситки

Чарли ты даже телеграмму не прислал… Братья тебе не нужны, зачем тебе понадобился отец?".

Народу пришло прилично и тут выяснилось, что получилось с автобусами. Подкатил только автобус, который заказал у себя на работе младший брат Авлура Жол. Пельмень, Коля, я вышли на дорогу ловить транспорт. Никто не останавливался. Приехал Олжас Сулейменов.

Месяц назад его избрали первым секретарем Союза писателей.

До выноса тела осталось деять минут и я сказал Квазику Есентугелову:

– Ты Олжаса знаешь… Скажи ему про автобусы.

– Сейчас скажу.

Квазик подошел к Сулейменову.

Олжас недоуменно посмотрел на Квазика. За десять минут и

Сулейменов уже ничем не мог помочь.

Дядя Сейтжан, Жарылгапов говорили у могилы о папе и в это время

Женя, мать Айгешат, выступила на матушку. В смысле, какого рожна ты послала мою дочь в такой момент за помидорами? Мама оглядывалась по сторонам, понимая, что дала маху в погоне за дешевизной, и не отвечала сватье.

Жена моя подъехала за пять минут до погребения.

Все, кому полагалось знать, знали сколько и как болел отец, как знали многие подробности его жизни. Люди приходили к маме со словами утешения и чувствовалось, как они недоумевали: почему и за что

Абдрашиту так крупно не повезло, как с детьми, так и в том, что и в забвении он не получил поддержки от родных. Упреки большей частью адресовались мне. Рассудком я понимал их справедливость и не находя виновных, не находил себе места.

Недовольство собой лучше всего перемещать на посторонних. Я срывал злость на Айгешат.

– Ты написал, что о смерти человек начинает думать после сорока.

– сказал Чокин. – Это не так.

Вообще-то о смерти человек задумывается после тридцати. Написал

"после сорока" я, чтобы Чокин не подумал чего лишнего.

– Но Шафик Чокинович…

– Не так, не так… Откуда ты взял? – Чокин снисходительно улыбнулся. – О смерти человек начинает думать после семидесяти.

Чокин не имеет свободной минуты. Немудрено, что подумывать о смерти стал после семидесяти.

– Разве?

– Мысли о смерти не так уж и продуктивны…- Шафик Чокинович привалился правым боком к подлокотнику кресла. – К примеру, до своего семидесятилетия я не думал о смерти… Сейчас если и размышляю о ней, то только из необходимости.

С осени прошлого года Чокин привлек меня к работе над воспоминаниями. Книга, считай, готова. Раз в неделю у Шафика

Чокиновича появляются дополнения. Я записываю и подгоняю новый материал под уже имеющийся. Если воспоминания выйдут в следующем году, было бы замечательно. Но Чокин не торопится.

– Что-то Горбачев с Кунаевым тянет, – сказал я.

– Непонятно, – согласился директор. – Давно пора его снять.

В прошлом году отправлен на пенсию Непорожний. Министром энергетики СССР назначен незнакомый Чокину Майорец.

– Художественное жизнеописание не монография… – сказал он. -

Здесь все должно быть выверено.

Шафик Чокинович поднес к лицу листок.

– Про переброску ты хорошо ухватил… Постановление ЦК КПСС о свертывании это текучка… Когда-нибудь страна вернется повороту.

Сама жизнь заставит.

– Шафик Чокинович, Олжас Сулейменов пишет в "Литературке", что пора бы и осудить коллективизацию. Может поменяем тональность в разделе про раскулачивание? – спросил я.

Чокин обхватил подбородок.

– Олжас не ЦК.

Нелогично. Запрет ЦК на проектные работы по переброске назвал он текучкой, а на мнение Олжаса по коллективизации требует визы все того же ЦК КПСС.

– Вот еще что, – Чокин закруглялся, – В дальнейшем вызывать тебя к себе буду после работы… Людям непонятно, что нас с тобой связывает. – Шафик Чокинович отложил папку с рукописью в сторону. -

Ты большое дело делаешь: меня увековечишь, себя прославишь. Но…

Гласность в данном случае вредна нам обоим.

Вчера был у Жаркена. С декабря 84-го он работает в СОПСе (Совет по изучению производительных сил).

– Шкрет рекомендовал меня на мэнээса… Чокин утвердил представление.

– Никто за тебя не заступился, – покачал головой Каспаков.

– Заходил к Зухре… Она говорит, что в нээсы мне еще рано…

Сдурела тетка… У меня семь статей, веду раздел в отчетах…

Суть не в статьях и не в отчете. Мне тридцать пять.

– Что по диссертации?

– Ну что…? Нужно модель сделать. Но я в математическом программировании не волоку.

– Да-а… – согласился Жаркен Каспакович.

Бывший завлаб потерял жену и с тех пор, а прошло почти два года, не пьет. Между делом я пробрасываю Чокину: человек завязал, может пришло время назад возвращать? Директор как будто не против, и говорит: "Подождем".

С Каспаковым мы говорим обо всем. Единственно я скрыл от него, что весной вместе с очерком отправил документы на заочное отделение

Литинститута. Думал, расфуфырюсь да и повод будет в Москву наезжать.

Летом пришел ответ: такой хоккей нам не нужен. О письме из Москвы я не сказал ни Айгешат, ни матушке.