Феликс Рахлин - Записки без названия

Наконец, последовал пакт с фашистами о ненападении. Фотоулыбки Молотова и Гитлера на запечатлевшем их встречу снимке, который поместила "Правда", вызвали особенно много недоуменных разговоров. Даже не столько разговоров (они в те годы были опасны), сколько выразительной мимики и недомолвок. Надо понять, что в советских газетах – скорее всего, из экономии – вообще мало публиковалось фотографий, в том числе и о встречах советских лидеров с зарубежными, а тут еще не кто-нибудь, а сам Гитлер, которого внешность мы знали до тех порр только по карикатурам…

Труднее всего это все постичь было нам,. детишкам. Слово фашист в детских садиках было самым сильным ругательством, придумывалось и повторялось множество всяких дразнилок и считалок, где фашистская

Германия всячески высмеивалась. Например, стихотворение "Быть толстым – не просто", которое я читал со сцены под благосклонные аплодисменты любой аудитории, заключало в себе такой пассаж: герой – мальчик-толстячок, от имени которого написан стишок, мечтает: сяду в самолет, поднимусь под облака, выпрыгну оттуда с парашютом – и своим собственным весом -

Всех фашистов разбомблю!

Как же теперь надо было относиться к фашистской Германии?!

Однажды маленький Игорек Сазонов – мой трехлетний двоюродный брат

– стал скандировать перехваченный где-то стишок (существовавший еще со времен первой мировой войны, но слово "немец" в последние годы заменили на "Гитлер"):

Внимание! Внимание!

На нас идет Германия!

А Гитлер – ни при чем:

Торгует кирпичом.

– Замолчи, Игорь, – прикрикнула на несмышленыша его старшая сестра – шестилетняя Светка. – У нас теперь с немцами дружба!!!

Как раз в то время я читал отличные, вкусные детские книжки "Карл Бруннер" и "Генрих продолжает борьбу". Это были книги немецкого политического эмигранта-коммуниста о фашистской Германии. Дома у нас хранилась замечательно изданная книга "Губерт в стране чудес" – о том,. как немецкий мальчик из гитлеровской Германии приехал в СССР. В ней содержалась уничтожающая характеристика гитлеровцев. Начитавшись этой литературы, очень сложно было взять в толк: как же можно дружить с такими разбойниками?!

Финская война принесла с собой очереди, нехватки, дороговизну. Видно, туго пришлось родителям нашим, не сходились концы с концами, и они решили взять квартирантку. Пришлось нашей семье потесниться и жить в двух комнатах – третью же заняла Роза Мироновна Шехтер – феноменально тучная старуха.

У жены моего дяди Левы был брат, Роза Мироновна была матерью его первой жены. Квартирантка явилась смотреть комнату – мы с Вилей (он еще жил у нас) явились смотреть квартирантку. Залезли под письменный стол и тряслись там от смеха: так поразили нас ее габариты.

Она и в самом деле была невероятно толста. Заполняла собою все огромное барское кресло, которое привезла среди прочей мебели. В трамвае брала себе два билета, с тех пор как одна кондукторша раскричалась на нее за то, что, занимая два места, она уплатила только за одно. Не смущаясь меня, расхаживала по квартире в панталонах и лифе. И я размышлял: будут ли ее две ноги, взятые вместе, соответствовать толщине одной ноги слона?

Мама говорила, что Роза Мироновна – бывшая буржуйка, настоящая, и это укрепило мой интерес к ней: буржуев я в стране уже не застал…

Бывало, Роза Мироновна заходила к нам поговорить по телефону. У нас в комнате, напротив письменного стола, где стоял телефонный аппарат, висел на стене огромный, в широкой раме из пробкового дерева, портрет Сталина. Вождь, фотографируясь, смотрел прямо в объектив, поэтому, куда бы вы ни сели, хитрые и умные глаза генсека были устремлены прямо на вас. Роза Мироновна любила поговорить с отцом народов – и ничуть с ним не церемонилась.

– Сталин-шмалин, – дразнила она его, – смотришь на меня, бандит… Чего ты смотришь? Расстрелять хочешь? Ну-ну, попробуй…

Я немел от такой дерзости, но, придя в себя, вступал в спор:

Сталин – вождь советского народа, он принес нам счастливую жизнь. Но Роза Мироновна не уступала:

– Кто ее знает, счастливую жизнь? Ты ее знаешь? Ты ее видишь? Вот я – ДА знаю! Вот я – ДА видела! Ах-ах-ах, вэй из мир! Как жили! Как жили!

И, опять воззрившись на лик кремлевского властелина, задушевно спрашивала его:

– Ну, скажи: сколько ты людей постреляд, газлн? У, бесстыжие твои глаза!

Иногда к ней приходила с ночевкой внучка – дочь ее дочери Веры и профессора "Бобы" Бабича (недавно я видел его портрет в галерее выдающихся основателей клиники ортопедического института на Пушкинской, угол Юмовской). Через стенку нам было слышно, как Ира (ей было лет 11 – 12) восклицает форсированным театральным голосом:

– Ах, бабушка! Как я рада! Что, наконец! Лягу! На твою! Высокую!

Постель!

(Ирина Бабич стала довольно известной журналисткой, не раз печатала очерки и статьи в "Известиях" на "моральные" темы. Потом, году в 79-м, задумала уехать с семьей за рубеж, а тут как раз е перестали выпускать, и она очутилась в отказе.

Как-то вечером мы отправились к Сонечке Злотоябко на семейное торжество: дяди Енина тетя Поля запоздало выходила замуж. На этой нешумной свадьбе должен был состояться "семейный совет" по поводу Мили Злотоябко: куда ему поступать учиться после школы? Он только что окончил десятилетку и где-то гулял с товарищами, поздно вечером возвратился домой. Шли какие-то разговоры, споры: идти ли ему в военное училище или рядовым – на срочную службу… Произносились тосты, звучал смех…

Домой мы вернулись в два часа ночи. Впервые я лег спать в такое недетское время и был очень горд этим.

Ночь плыла за окном,.вся в сполохах дальних зарниц – теплая-теплая… Самая короткая ночь столетия: было 22 июня 1941 года.

Intermezzo-3 _

КАВУНЫ

До войны, в далеком малолетстве, Слаще мне казались кавуны:

Оттого ль, что было это в детстве,

Или оттого, что – до войны…

Интересна карьера этого человека. Виктор Антонович Роденко (ударение на первом слоге фамилии, – как в слове "сОбрались"!) был рабочим, потом – мастером. В войну работал в Нижнем Тагиле. Главный диспетчер завода Смородинский, в войну работавший там начальником цеха, рассказывал мне, как Роденко упрашивал его: "Не отправляйте меня на фронт!" Сам же Роденко всем потом говорил, что рвался туда, но – не отпускали с производства. (Кто-то из них, конечно, врал.). Но вот остался Виктор Антонович жив. Вернулся в Харьков. Долго был секретарем партбюро крупного цеха и за это время заочно окончил вуз. Через некоторое время был избран секретарем парткома этого самого крупного в городе завода – должность настолько крупная, что как бы автоматически ее обладатель становится членом бюро обкома. Пробыл секретарем парткома несколько лет, перешел пенсионную черту – и вдруг его сместили. Но он продолжал работать. Кем же? Начальником футбольной команды "Металлист", числящейся за заводом, но защищающей спортивную честь Харькова во всесоюзном масштабе.