Олег Хафизов - Мальчики

"Б", и из седьмого класса, и даже один десятиклассник из нашей школы.

Как обычно бывает в подобных секциях, количество энтузиастов заметно поубавилось после того, как тренер нарочно погонял нас до боли в мышцах. Другие ушли после первых ударов по лицу. А до конца года "дожили" единицы, и не самые бойкие. Чуть ли не после второй тренировки, выходя из манежа, Жарик цинично закурил и заявил, что от этого бокса никакой пользы. Если малый смелый, он и без бокса будет хорошо драться. А если он сраный, то его на боксе ещё сильнее запугают.

Признанные драчуны завязали первыми. Когда я спросил Романа об

Илюхе, который казался непревзойденным боксером, тренер ответил, что наш Илюха ничего не умеет и он его выгнал.

Роман казался нам глубоким стариком, думаю, ему было под пятьдесят. Он говорил с заметным эстонским акцентом. Когда мы сачковали за мешками, он подкрадывался на своих упруго подогнутых боксерских ногах и зверски щипался пальцами, сильными, как орлиные когти. Однажды он тренировал меня на лапе, нечаянно отвел руку от лица и я со всей силы врезал ему в челюсть. Я был в ужасе, но ничего особенного не произошло. Его лицо было настолько отбитым и аморфным, что на нем ничего не отразилось.

При упоминании довоенной Эстонии Роман как-то грустнел и говорил, что жить теперь стало гораздо лучше, при капитализме мальчишки не имели того, что имеем мы. Поскольку он начинал заниматься боксом в буржуазной стране, то мы предполагали, что он был профессионалом, то есть существом той же породы, что Кассиус Клей. Но когда мы восхищались Романом при нашем бритоголовом, узколобом, монголоидном учителе физкультуры по прозвищу Али-Баба, тот ревниво возражал:

"Роман не тренер". И скромно добавлял, что сам он бывший боксер и когда-то ему в городе не было равных.

Действительно, Роман Александрович, наверное, был не очень правильный тренер. Когда кто-то на тренировке начинал драться слишком яростно, он делал замечание: "Бить надо на соревнованиях, а своих нечего бить".

Мы занимались на балконе манежа, где был установлен ринг, висели мешки и груши. Перчатки сушились на деревянной панели у батареи и издавали тревожную вонь, сопоставимую только с резким духом конюшни.

Некоторые перчатки истлели и расползлись на ладонях, из них сыпалась труха, а иногда даже торчал большой палец. Этот палец я отбивал при боковом ударе.

Периодически Роман заставлял нас зашивать перчатки и штопать ринг, чтобы мы не спотыкались о прорехи и не переломали себе ноги.

Когда у тебя минус пять и ты ходишь без очков, это нелегко, но в общем хорошее зрение здесь не понадобилось. Руки сами видели все, что нужно.

К сожалению, Жарик оказался в чем-то прав, и от занятий боксом чуда не произошло. Когда я бил на тренировке по мешку, мне казалось, что я наношу удары чудовищной силы, от которых, без перчаток, человек может просто погибнуть. Но в тех случаях, когда я пробовал эти "правильные" удары на улице, ничего особенного не происходило.

Никто не падал как подкошенный, а просто тряс головой или тер ушибленное место. Мои мускулы не так уж выросли, я не производил устрашающего впечатления, и девочки не верили, что я чем-то таким занимаюсь. Да и сам я не перестал опасаться тех, кого побаивался раньше.

Все же я принял участие в каких-то небольших соревнованиях. Перед выходом на ринг судья почему-то объявил, что я провел двенадцать боев, из которых выиграл десять. Удары ослепили меня алыми вспышками. Голова зазвенела как футбольный мяч. Я загораживался, выкидывал руки в неподъемных перчатках, задыхался и мечтал, чтобы это скорее прошло. Потом его нападение кончилось, мои кулаки несколько раз приятно ударились о твердую кость его головы, он спасовал и оказался испуганным, даже больше, чем я. Кое-как я дотерпел до гонга. Меня почему-то объявили победителем.

В боксе было замечательно все, кроме соревнований. А в соревнованиях его суть.

В том же году я впервые напился. На кухне у Жарика, под телогрейкой, стоял бидон браги, заготовленной для самогона. Жарик набрал мне алюминиевую кружку мутной белесой жидкости, в которой плавали какие-то крошки вроде мух, и я стал глотать сквозь сизый тошнотворный запах сдавленным горлом, пока не допил до дна. Горячая волна ещё не достигла моего мозга, а Жарик подсунул мне ещё одну точно такую же невыносимую кружку, и ещё.

Я сел на лавочку, прислонившись спиной к печке, и стал смотреть на кошку, которая заглядывала в мутное оконце кухни с покатой крыши погреба. Изображение кошки прыгало и вращалось с ускорением сначала в одну сторону, а потом в другую. В ушах звенело, как после удара в голову, и так же далеко плавали по тошноте слова моих друзей.

Жарик извлек из тайника папиросу. Они с Назариком расплющили мундштук папиросы пропеллером, как мужики, поочередно затягивались, указывали на меня пальцем и хохотали.

Мы зашли в комнату, стали толкаться и кувыркаться на диване, как того очевидно требовало пьяное поведение. Стены и пол притягивали меня, как магниты, и я, пытаясь удержаться на ногах, снова летел и ударялся обо что-то твердое.

Вдруг Жарик достал из-под дивана ружье, лязгнул переломленным стволом и прицелился сначала в Назарика, а потом в меня. Он целился в меня невыносимо долго, и по выражению его лица невозможно было понять, играет он, или уже нет, а главное – есть ли в стволе патрон.

Внезапно я понял, что Жарик, в отличие от Назарика и любого другого моего знакомого, может выстрелить на самом деле. Меня охватил ужас, и я постыдно загородился руками.

Следующее впечатление осталось от шершавых ударов ледяного склона по лицу и ладоням. Мы ползли из оврага, падали и скатывались вниз.

Шапки съехали на лицо, шарфы выбились из-под курточек и мотались на ветру. Мы висели друг на друге и махали руками проезжающей "скорой помощи".

Воспоминания выстраивались из каких-то мутных образов и россказней очевидцев этого легендарного события, повторяемых чуть ли не до окончания школы. Выходя от Жарика, я выбил кулаком стекло на террасе его соседей. Потом, при переходе улицы, около нас притормозил милицейский "козел", но более трезвый Назарик сказал, что мне плохо и он ведет меня домой. Что я подвернул ногу на физкультуре и самостоятельно идти не могу.

Мы пришли не куда-нибудь, а в школу, где показываться не следовало хотя бы потому, что мы закололи уроки. Учеба кончилась, в раздевалке толпился народ. Я стал срывать пальто с вешалок и устраивать себе ложе на полу, к восторгу многочисленных зрителей.

Тогда Лёха Чернышенко из девятого класса, чемпион России по самбо, отволок меня домой, пока не засекли учителя.

Весь день до следующего утра я промучился в постели, вскакивая только для того, чтобы добежать до туалета. Маме я сказал, что отравился блинами, но она не очень поверила и периодически просила меня сознаться, что я все-таки выпил. Я не сознавался ни в какую ни через год, ни через два, ни через пять. Кажется, я так до сих пор и не сознался, что в двенадцать лет впервые обожрался браги в деревне