Владимир Яременко-Толстой - Мой-мой

Интересной особенностью упомянутых заведений было еще и то, что "дневной притон" находился на уровне улицы, как обычное питейное заведение, а "ночной" – в подвале, куда надо было спускаться по длинной мрачной лестнице с низкими потолками.

Выпивка там была по цене вполне доступной практически каждому, при этом значительно дешевле, чем во всех окрестных барах. Собирались же андерграундные писатели, начинающие музыканты и неудавшиеся актеры.

Открытые после разгрома Пражской весны чешскими политическими эмигрантами, бежавшими в Австрию, "дневной" и "ночной" притоны влачат свое злачное, тлетворное существование до сих пор, и я настоятельно рекомендую вам их посетить, если вы будете когда-нибудь в Вене. Находятся они рядом с западным вокзалом Вестбанхоф на улице под названием Штумпергассэ. Можете спросить прохожих, и вам подскажут.

До "Нахтазиля" нас довезла на машине Мануэла. Все было бы хорошо, но на хвосте у меня висел Юрий Живаго, и мне не хотелось его отшивать, так как он был тогда еще моим другом. Втроем мы спустились в подвал, поздоровались с хозяином заведения Иржи, крикнувшем мне по-русски "здравствуй, товарищ!", и уселись за длинный дубовый стол. Заказали красного вина, поставляемого в "Нахтазиль" со специальных виноградников, выпили, я стал предлагать Антье сходить на экскурсию в мою галерею, расположенную на параллельной улице. Антье отказалась, очевидно подозревая, что мы накинемся там на нее с Юрием Живаго вдвоем, но под предлогом, что у нее есть сожитель, с которым она хоть и не расписана, но изменять которому считает безнравственным. Понимая, что ее не удастся уломать сразу, я пригласил Антье на открытие выставки британской художницы Рэбекки Прайс. Она обещала прийти, и я от нее в тот вечер отстал.

Выставка Рэбекки Прайс, ввиду беременности лично не приехавшей, а приславшей работы по почте в огромных картонных ящиках, называлась "The Price of Love". Большие абстрактные полотна изображали ощущения художницы в перерывах между любовными утехами с ее новым мужем. Антье пришла. Когда дело близилось уже к шапочному разбору, я подошел к Антье, сидевшей в кресле в проходном, длинном помещении галереи, ведущим к черному выходу, и о чем-то беседовавшей с модной итальянской галерейщицей. Вокруг них на стульях расположился пьяный скучающий бомонд. Я посмотрел на ярко накрашенные губы Антье, возбуждающе шевелившиеся в процессе разговора, и ощутил эрекцию. Ее лицо находилось как раз на уровне моего паха, и мне стали приходить в голову всякие неприличные мысли. Очевидно, заметив напряжение у меня в штанах, Антье взглянула на меня сверху вниз и произнесла невинным голосом:

– Толстой, у тебя нет сигары?

Я смутился, не зная, что ей ответить. А она ждала. Я догадывался, чего она хочет. Она явно жаждала развлечения, перформанса для людей, в тот момент за нами наблюдавших и которых ей бы хотелось шокировать. Я прекрасно знал, что я должен был вытащить хуй, и что она возьмет его в губы. Знал, но не решался.

– Толстой, я хочу сигару! – произнесла она, в этот раз с томным приказом.

– Где ж я тебе ее возьму? – растерянно пробурчал я.

Взглянув на меня, как на последнее ничтожество, Антье тогда отвернулась.

Я сразу понял свой непростительный промах и мучался угрызениями совести до самого конца вернисажа, пока дверь за последним посетителем не захлопнулась, и мы не остались с Антье одни.

Я повернул ключ в замке. Антье выключила свет. Я стал искать ее в темноте, чувствуя, что она где-то близко. Только протянул руку, а она вывернулась. Попытался схватить, она отскочила в сторону. Тогда я остановился и стал стоять неподвижно. Увидел приближающуюся ко мне черную тень, почувствовал ее губы, ищущие мои, схватил ее в объятия и ощутил, как она крепко обнимает меня, увлекая на пол.

– Сумасшедшая, тут же грязно! – прошептал я скороговоркой – Тут окурки, пепел, разлитое вино, сок, крошки хлеба, остатки еды, пластиковые стаканчики, бумажные салфетки, использованные носовые платки, потерянные запонки, выпавшая мелочь, высморканные сопли, выплюнутые плевки, просыпавшаяся перхоть, оброненные слова, забытые мысли, утраченная совесть, тут же одна сплошная человеческая грязь!

– Я люблю грязь, – прошептала она, захватывая мне ухо зубами.

Исступленно целуясь, мы стали кататься по липкому грязному полу.

Поняв, что деваться мне некуда, я даже стал ей немного подыгрывать. Так, нащупав в темноте окурок, я засовывал его ей в прическу, а, почувствовав под собой мокроты, старался вытереть их ее красивой вязаной кофтой.

Мои руки настойчиво лезли ей под юбку, но она их неумолимо выталкивала. Не в силах сдерживаться дольше, я расстегнул ей блузку и, схватив за грудь, начал яростно делать ей спиньолетту. Я сжимал, мял, дергал ее груди, зажимая ними свой разбушевавшийся член, словно подушками. Я душил его, как в Михайловском замке душили императора Павла, безжалостно и долго, пока он не выпустил свой горячий, неистовый дух, который я размазал ей по лицу и по телу, насыпав сверху еще немного окурков и пепла.

– Толстой, как я пойду домой? – спросила Антье, когда я немного угомонился.

– Я могу тебя проводить.

– А что скажет мой друг?

– А что ты хотела? Ты сказала, что любишь грязь, и я старался сделать тебе приятно. Поэтому не надо теперь меня ни в чем обвинять. Я старался загладить свою вину за то, что не угостил тебя сигарой. Я был дик, как сибирский тигр. Но если ты не хочешь идти в таком виде домой, я могу тебя помыть немного под краном.

В темноте я подвел ее к единственному в галерее источнику воды – старому умывальнику, в котором тесно грудились немытые тарелки, и открутил кран. Широким напором брызнула ледяная вода. Одной рукой я держал ее крепко сзади, развернув передком к умывальнику, другой – захватывал воду и мыл. Она кричала и старалась вырваться, но я тоже старался.

В итоге я проводил ее, так и не зажигая света, мокрую и грязную, до порога. И только при свете уличных фонарей я смог оценить все великолепие мною содеянного. Она выглядела поистине ужасно, как старая крыса, облитая ведром застоявшихся помоев. С трудом сдерживая подступающий смех, я пожелал ей спокойной ночи и запомнил, как она медленно уходила по тротуару вниз – в сторону Гумпендорферштрассе.

После этого Антье старательно меня избегала, и я, ее практически больше не видел. А теперь вдруг она дерзко объявляется в Санкт-Петербурге и сразу же наносит мне ответный удар.

– Спасибо, Антье, – говорю я, аккуратно засовывая сигару в нагрудный карман своей кожаной куртки.

От квартиры Будилова все иностранцы просто кайфуют. Когда они в нее попадают, им кажется, что это как раз то, что они и думали, представляя себе Россию, и ее быт. Квартира Будилова – это, так сказать, образцово-показательная коммунальная квартира. И она им нравится, она – как музей. Как музей быта и как художественный музей одновременно.