Амос Оз - Познать женщину

— Послушай, что ты смотришь, как будто убить готов?. Ведь я всего лишь хочу очистить территорию. Чтобы ты мог начать жизнь сначала.

— Видишь ли, Нета, — Иоэль постарался придать голосу оттенок интимности, хотя и не был к этому расположен, — что касается нашей соседки… Анны-Мари… Скажем так…

— Давай не будем ничего говорить. Нет ничего глупее, чем трахаться на стороне и тут же бежать домой с объяснениями. Как твой друг Кранц.

— Ладно. В конце концов…

— В конце концов, ты только сообщи, когда понадобится комната с двуспальной кроватью. Вот и все. Эти бумажные салфетки — кто их вообще покупает? Конечно, Лиза. Смотри, какая безвкусица. Почему бы тебе ни прилечь? Сними туфли. Через несколько минут по телевизору пойдет новый английский сериал. Сегодня начало. Что-то о происхождении Вселенной. Рискнем? Когда в Иерусалиме мама перешла жить в студию и все такое, у меня не выходило из головы, что это из-за меня. Но тогда я была маленькой и не могла уйти от вас на другую квартиру. Одна девочка из моего класса, Эдва, в июле вселяется в двухкомнатную квартиру, унаследованную от бабушки. Квартира на крыше, на улице Карла Неттера. За сто двадцать долларов в месяц она согласна сдавать мне там комнату с видом на море. Но если нужно, чтобы я улетучилась раньше, нет проблем. Только скажи — и я исчезну. Вот! Я тебе включила телевизор. Не вставай. Через две минуты начнется. Мне вдруг захотелось тост с сыром, помидорами и маслинами. Сделать тебе тоже? Один? Или два? Может еще теплого молока? Чая из трав? Ты увлекся сегодня и обгорел на солнце — пей побольше.

После полночной сводки новостей, когда Нета, прихватив бутылку апельсинового сока и стакан, ушла к себе в комнату, Иоэль решил вооружиться большим фонарем и выйти в сад — проверить, что происходит в сарае для инструментов. Ему почему-то показалось, что и кошка, и ее котята вернулись туда. Но уже по дороге он сообразил, что, скорее всего, кошка снова окотилась.

На улице было сухо и очень холодно. За опущенными жалюзи в своей комнате раздевалась Нета. И Иоэль не мог прогнать мысли о том, как угловато ее тело, каким оно всегда выглядит зажатым, напряженным, запущенным, не изведавшим любви. Хотя кто знает. Скорее всего, ни один мужчина, ни один изголодавшийся подросток не зарились на это жалкое тело. И легко предположить, что никогда и не позарится. С другой стороны, через месяц-два, через год она может внезапно превратиться из девочки в женщину. О таком неожиданном превращении говорил Иврии один из врачей. И тогда все изменится, и возникнут широкая волосатая грудь и мускулистые руки, которые станут владеть ею там, в мансарде на улице Карла Неттера. И в ту же секунду Иоэль постановил для себя, что сходит туда и сам все проверит. В ближайшее же время. Прежде чем что-либо решать.

Холодный ночной воздух был так сух, что, казалось, состоял из кристалликов, которые можно растирать между ладонями, извлекая некий слабый-слабый звук, хрупкий и нежный. Иоэлю так сильно этого захотелось, что он непостижимым образом услышал звук. Но, кроме тараканов, разбежавшихся от света фонаря, не обнаружил Иоэль в сарае никаких признаков жизни.

В нем забрезжило смутное ощущение, будто ничто еще не пробудилось. И все, что он делает: ходит, размышляет, спит, ест, занимается любовью с Анной-Мари, смотрит телевизор, работает в саду, крепит новые полки в комнате тещи, — происходит во сне. Ибо если еще жива в нем надежда что-то разгадать или, по крайней мере, сформулировать вопрос вопросов, он, Иоэль, должен стряхнуть с себя сон. Любой ценой. Пусть даже ценой несчастья. Увечья. Болезни. Безвыходных проблем. Что-то должно случиться и потрясти его так, чтобы он пробудился. Пусть жестокий удар разорвет ту защитную пленку, которая обволакивает его, словно в материнской утробе, и отгораживает от мира. Удушающий страх охватил его, и он рванулся из сарая в темноту. Потому что фонарь остался в сарае. На одной из полок. Зажженный. Иоэль никак не мог заставить себя вернуться и забрать его.

Около четверти часа бродил он по саду, перед домом, за домом, ощупывал фруктовые деревья, притаптывал землю на клумбах, понапрасну раскачивал садовую калитку в надежде услышать скрип петель и хорошенько их смазать. Но ничто не скрипнуло, и он снова вернулся к своим размышлениям. И вот к чему пришел: завтра-послезавтра или в конце недели он подскочит в теплицу Бардуго на перекрестке Рамат-Лотан и купит рассаду гладиолусов, семена душистого горошка, львиного зева, гвоздик, чтобы весной все вокруг вновь зацвело. Может, построит для своей машины деревянный навес, покроет его защитной краской; со временем навес обовьют виноградные лозы, которые он, Иоэль, посадит рядом, — и все это вместо безобразного жестяного навеса на железных столбах, ржавеющих, сколько ни крась. Может, соберется и съездит в Калькилию или Кфар-Касем, раскошелится на полдюжины огромных глиняных кувшинов, наполнит их смесью красной земли и компоста и высадит разные сорта герани, которая будет струиться по стенкам кувшинов, полыхая ярким многоцветьем. Очевидно, так и будет… Слово «очевидно» снова вызвало в нем смутное удовольствие, какое испытывает человек, уже отчаявшийся что-либо доказать в долгом споре и увидевший вдруг, как неожиданно и неопровержимо воссияла его правота. Когда же наконец погас свет за опущенными жалюзи в комнате Неты, Иоэль завел свою машину и поехал к морю. Там, у самого края обрывистого берега, сидел он, опираясь на рулевое колесо, и поджидал бурю, которая наползала в темноте с моря, чтобы уже этой ночью обрушиться на приморскую равнину.

Почти до двух часов ночи он сидел за рулем. Дверцы были заперты изнутри, стекла подняты, фары погашены, автомобиль замер у самого края утеса, едва ли не нависая над пропастью. Глаза Иоэля, привыкшие к темноте, следили, как вновь и вновь вздымаются в титаническом вздохе и опадают мехи моря. Оно дышало широко и вольно, но не было в нем покоя. Будто задремавший исполин, мучимый кошмарными видениями, вздрагивал время от времени во сне. То слышался сердитый прерывистый выдох, то лихорадочная одышка. И все перекрывал шум дробящихся волн, которые то и дело набрасывались на берег и исчезали с добычей где-то в глубине. То тут, то там по черной поверхности пробегала светлая пенная зыбь. Изредка в вышине, меж звездами, возникал бледно-молочный луч, может быть дрожащий свет далекого маяка.

Прошло какое-то время, и Иоэль уже с трудом мог отличить шум волн от пульсаций крови, прилившей к голове. Как же тонка пленка, отделяющая внутреннее от внешнего. Бывало, в минуты особо сильного напряжения ему чудилось, будто мозг захлестнуло море. Именно такое ощущение обрушенной на него воды испытал он в Афинах, когда выхватил пистолет, чтобы отпугнуть хулигана, угрожавшего ему ножом в углу аэровокзала. Или в Копенгагене, когда удалось наконец миниатюрной фотокамерой, замаскированной под пачку сигарет, сфотографировать у стойки в аптеке знаменитого ирландского террориста. Той же ночью в «Пансионе викингов» он услышал сквозь сон несколько близких выстрелов и залег под кроватью. И хотя воцарилась глубокая тишина, предпочел не выходить, пока сквозь щели жалюзи не пробился первый свет. Лишь тогда он вышел на балкон, исследовал стену, сантиметр за сантиметром, и в конце концов обнаружил в штукатурке две дырочки, возможно следы от пуль. Он обязан был все проверить и найти ответ, но поскольку его дела в Копенгагене подошли к концу, не стал ничего доискиваться, а собрался и быстро покинул и гостиницу, и город. Перед выходом, поддавшись какому-то импульсу, до сих пор не осознанному, он замазал зубной пастой те два отверстия в штукатурке, на наружной стене, так и не зная, были ли то следы от пуль и есть ли тут связь с ночными выстрелами, которые он вроде бы слышал. И если вообще стреляли, имело ли это к нему какое-то отношение. Паста скрыла всякие следы выщербин…