Гюнтер Гейгер - Улица Марата

Сына не было дома.

Мне потребовалось полчаса, чтобы добраться. В этот раз мне удалось пересесть в нужном месте. До этого я вышел не там, где следовало, и застрял в человеческой пробке.

Таня явно обрадовалась моему приезду, хотя ей и пришлось ждать меня дважды. В квартире мы были одни. Это был довольно просторный флэт с двумя балконами. Гостиная была буквально набита книгами. Таня была интеллектуалкой. Раньше ей явно жилось не хуево, но теперь тираж журнала значительно сократился. Новое русское правительство больше не занималось распространением литературы. О прежнем тираже в 40.000 экземпляров теперь можно было только мечтать.

Сначала она принесла немного жорева — салаты и сыр. Затем мы перебрались в кухню пить чай и немецкое вино.

— Ах, Гюнтер, я превращаюсь в алкоголичку, — пожаловалась она.

Наверное, нужно было принести водку… Но, возможно, нет, потому что тогда мы нажрались бы в задницу и бессмысленно отрубились, в то время, как мне хотелось чего-то еще. Тане было 42 года. Седые прямые волосы. Стройная. Немного высохшее лицо. Опухшие губы. Она говорила быстро и часто с горькой иронией — злая на язык интеллектуалка, прекрасно владеющая немецким.

У нее были друзья в Германии, и она показала мне их фотографии. Потом она рассказала мне о каком-то америкосе, который прожил у нее четыре дня и влюбился, о чем она узнала уже позже, когда он стал присылать ей посылки со шмотками на адрес редакции.

— Представляешь, Гюнтер, он влюбился, а я этого даже не заметила!

Я этого не заметила… — сказала она, сокрушенно тряся головой.

Я его понимал, если признаешься сразу, то женщины насрут тебе в душу, поэтому всегда выгоднее до поры до времени скрывать свои чувства, оставаясь молчаливым поклонником. Кроме ее сына у нее жил еще 24 летний немецкий студент-картограф, рисовавший маршруты общественного транспорта, молодой гомодрил, который почему-то спал в ее комнате.

— Ты анти-социальный тип, Гюнтер…

Это была констатация факта, поэтому я не возражал.

Постепенно я придвигался к ней ближе. У нее на столе стоял мелкий виноград с родины ее родителей — из Молдовы. Она была наполовину еврейкой. В прихожей висели фотографии ее предков. И внешность мамы говорила сама за себя. Разговор принимал все более интересные обороты.

— На Западе, Гюнтер, бабам не нужны мужики, но у нас все по-другому, мы более патриархальны. У нас мужик является для бабы авторитетом.

Тут мне захотелось к ней присосаться. Она в свою очередь закатила глаза и высунула язык. Я сунул ей в пасть маленькую виноградину.

— Как собаке, — сказала она, после чего я выцеловал обратно этот символический анахронизм.

Я совсем забыл о псе, тихой домашней твари, ничем себя не проявлявшей, разве что в самом начале, когда я пришел. Он не был ревнивцем, которого нужно было запирать в другой комнате. Но Тане необходимо было с ним погулять.

Мы прошлись до продовольственного магазина и обратно. Таня прижалась ко мне, и я ощутил ее тело. Это был знак. Мне не следовало стесняться.

Пес погадил на клумбу. Мы вернулись назад. Дом выглядел прилично

— в подъезде не было окурков и запаха мочи, как в подъезде дома рабочих Трихомонозовых, у которых я снимал комнату.

Она отперла дверь. Мы выпили хуевейший кофе. Я не знал, был ли он хуевей, чем в США, но, во всяком случае, хуевей, чем в Вене. Она много пиздела, показывая мне фотоальбомы. Позднело.

— Гюнтер, ты можешь ночевать здесь…

Я вздохнул с облегчением.

— Да, спасибо, но я должен позвонить Зинаиде и Анатолию — людям, у которых живу, родителям Игоря. И сказать, что я не приду.

Что я немедленно и сделал. Она была в платье, а ее ноги обтягивал белый нейлон. Я сконцентрировал усилия. Я гладил ее ноги от пят к лодыжкам, щекоча под коленями. Она позволяла все, не прекращая пиздеть о всякой хуйне. О том, что в России все катится к чертовой бабушке, что жить здесь невозможно, что полагаться можно только на Ельцина, что Хасбулатов и Руцкой предатели, и так далее.

Незадолго до того она водила меня в музей Ленина. Там было место, где не разрешали снимать. Это были свидетельства последних дней вождя, изображающие его в неадеквате. Таня мне переводила. Она была женщиной, которая мне нравилась и которую я хотел трахнуть.

Я уже подбирался к ее ляжкам, разогревая их своими похотливыми поглаживаниями. Она воспринимала это спокойно, а я делал то, что должен был делать. Я влез ей под подол и содрал с нее трусы. Мои желания становились первобытней.

— Сними платье! — заревел я.

Она застонала.

— Это так сложно с этими кнопками, это ведь настоящее немецкое платье.

Она помогла расстегнуть мне верхние пуговицы, и я тут же проник в образовавшуюся брешь, вытащив наружу ее сиськи. Наши основные органы прижимались друг к другу все ближе, и мы интуитивно искали подходящее место для терки и толчка.

В итоге она не выдержала:

— Давай ляжем! Почему мы сидим?

Это было однозначное указание на неудобство нашего положения и на нашу конечную задачу. Я удалился в сортир. Там я разделся и прополоскал хуй. Выйдя в одной футболке и трусах, я уселся на узкую тахту. Подошла Таня, и мы продолжили то, что не успели закончить на кухне. У нее из пизды виднелся тампон.

В нас бушевала страсть. Дыхание участилось.

— Вынь это, Таня! — я больше не мог себя сдерживать.

— Давай поиграем в еврейку и Гитлера? И вся кровать будет полна кровью…

— Мне похуй, в кого играть…

Знала ли она, что Гитлер был австрияком?

Я не боялся месячной крови. Она вышла в ванную, возвратясь уже совершенно нагой. Теперь она была готова. Она вскочила на меня и поехала. Я лежал неподвижно. Она заметила, что я за ней наблюдаю, и схватила меня за яйца. Тогда я начал стонать.

— Ах, ох, ух…

Теперь она казалась более дикой. Ее титьки летали предо мной, как знамена бывшего СССР на первомайской демонстрации, пот капал с ее туловища, затекая мне в уши. Мы изменили позу. Она подставила мне свою жопу сбоку, и я ей засадил по самые помидоры, сжимая своими руками обе ее половинки. Таким образом, я пердолил ее напропалую. А она лишь пронзительно выла мне в ухо:

— Да, да, да, да, ммм…

Мои познания в русском языке не были тогда еще настолько глубоки, чтобы понять, что русское — «да, да, да» в переводе на немецкий означает — «ja, ja, ja». Эти, издаваемые нею звуки показывали, какое удовольствие она получала от моего глубокого бурения. Возможно, ее уже давно никто не еб.

Ее страсть превзошла все мои ожидания. Мне даже не удалость найти возможности, чтобы выкурить сигарету. С окровавленными конечностями я пошел в душ, вернувшись оттуда, как новенький.

Я присел на тахту, и Таня тут же заглотила мой хобот. У меня перехватило дыханье. Все поплыло перед глазами. Танин язык, зубы и губы были мне не видны, ее голова скрывалась под моей изогнутой ногой. Она больше не говорила, она стонала.