Гюнтер Гейгер - Улица Марата

От переводчиков:

Гюнтер Гейгер — основатель и редактор известного австрийского литературного журнала «ВИНЦАЙЛЕ», регулярно издающегося с 1989-го года, венский сексуал-анархист, алкоголик-тяжеловес, один из лидеров австрийских подонков. Родился в городе Граце на юге Австрии в декабре 1949-го года. Автор семи романов, сборника эссе и двух стихотворных циклов.

В процессе перевода данного произведения нами были сделаны незначительные сокращения, коснувшиеся, главным образом, многочисленных авторских повторений, например, однообразных восторгов автора по поводу русского пива и постоянных жалоб на то, что ему приходилось покупать алкоголь, когда он шел в гости в Москве и в Питере, с точным указанием цен и количества купленного.

Учитывая тот факт, что немецкий язык в плане экспрессивной лексики гораздо скуднее русского, мы сочли необходимым облагородить переводимый текст русским матом, будучи абсолютно уверенными в том, что так поступил бы и сам автор, владей он великим и могучим.

В середине 80-ых годов, во время ожесточенных конференций по разоружению между США и Советским Союзом в Женеве, любое дальнейшее развитие событий в Европе было вполне предсказуемо. И хотя Европа действовала с переменным успехом всего лишь как посредник, все-таки места встречи для очередного раунда бесконечных переговоров устанавливались снова и снова в Европе.

В то время как грозные изречения американского президента Рональда Рейгана от «Империи Зла» и до фразы «мы заставим русских вооружиться насмерть» сотрясали мозги западных обывателей, я бесцельно проводил время со своей подружкой-наркомшей на площади Карла, месте тусовки венских подонков, где, развалившись на лавке, любил подолгу смотреть в серое небо. Угрожающая атмосфера ощущалась во всем, что происходило в мире.

Все предвещало скорый конец света. Не хватало лишь искры. Но она могла возникнуть внезапно, и никто не смог бы ее предотвратить, ее результатом стала бы ядерная катастрофа.

Под давлением всех этих факторов Советский Союз вместе с его дурковатым лидером Горбачевым внезапно оказался смытым с географической карты, и гигантская империя усохла на 5 млн. кв. км., сократившись в размерах с 22 млн. кв. км. до 17 млн. кв. км. В результате между Западной Европой и новой Россией начался обоюдный флирт.

Однако довольно скоро всем стало вполне очевидным то, что наша политическая система никогда не сможет прижиться в России. Страну таких невероятных размеров невозможно было полностью перестроить полярно в течение одного дня.

Русская поэтесса Виктория Попова сказала мне в конце 1995 года о России: «Все происходит безумно быстро сегодня в России. Никто не знает, что будет завтра». Это было как на беговой дорожке. Россия была непредсказуема.

На Пушкинской, 10, в сквотированном художниками доме в Санкт-Петербурге, длинный Флориан, уже побывавший на Западе музыкант, сказал мне: «Россия никогда не будет развиваться так, как этого хотел бы Запад! Россия не примет вашу систему. Россия чересчур анархична».

Из моего интервью с Ашкинази-младшим, редактором газеты «Speed-ИНФО» следовало, что территория России не разделяется на европейскую часть и Сибирь, а является единым пространством, названным греками Скифией. Это огромный лесной регион, подобного которому не существует в Европе. Эту территорию исторически заняла Россия. Только с Сибирью Россия может быть единой. Россия без Сибири представлялась бы приблизительно тем, чем представлялась бы Америка без Техаса.

Еще он сказал, что будучи евреем никогда не скучает в России, что жизнь здесь очень увлекательна и интересна, и не оставляет места для скуки, не то что в других странах. Единственное чего здесь может недоставать, так это, прежде всего, денег и, изредка, пулемета в подвале.

Это подтверждало мои первые впечатления от страны, когда я, охуевший от двухдневного путешествия по железным дорогам, вылез на Киевском вокзале в Москве из поезда и увидел множество сидящих на пожитках чучмеков диковинных национальностей.

Парализующее напряжение лежало на русской столице. Снявший маску демократа плутократ Ельцин как раз расстреливал остатки прозападной демократии в парламенте. И Запад был на стороне диктатора. Противники президента все равно не имели никакого реального шанса. Их незатейливые укрепления в Белом Доме были с легкостью взяты штурмом верных Ельцину карательных подразделений.

На следующее утро после своего приезда я проснулся в комнате моих друзей на Малой Грузинской улице от выстрелов. Был ясный воскресный день. Незадолго до отъезда из Вены я видел по телевизору репортаж о ситуации в Сараево, где у каждого мужчины дома имелось оружие. Комментатор высказал предположение, что если бы так было и в Москве, то тогда никто бы не решился выйти на улицу. Меня охватила паника. Выходить на улицу не хотелось.

Исторический путь России непредрекаем и уникален. Единственное, чем может помочь России Европа, это последовательно уступать ей во всех ее притязаниях. Защитникам Белого Дома пришлось сдаться, и они были отправлены в тюрьму. Однако зачинщики вскоре снова были освобождены. Это было мне непонятно.

В музее В. И. Ленина я неожиданно наткнулся на писателя Эдуарда Лимонова, единственного современного русского автора, книги которого я знал. Позже я услышал от Татьяны Казарцевой, редакторши немецкого отдела журнала «Иностранная Литература», что он уже больше никакой не писатель, а — «говенный революционер». А я про себя подумал, что писатель, который хочет писать аполитично в такое время, не является писателем. Уж лучше тогда быть говенным революционером!

Хотя, вполне возможно, трезво мыслящая госпожа Казарцева просто хотела избежать углубления в щекотливую политическую тему. Это было весьма типичным в поведении русских по отношению к любопытным западноевропейцам.

Они часто говорили со мной странными намеками, словно бы оставляя возможность делать какие-то собственные выводы, но я не всегда понимал какие именно. Таким образом, решил тогда я, под этим понятием — «говенный революционер» она подразумевает кого-то, кто всегда плывет против течения, не соглашаясь с тем, что и как происходит.

Одно из интервью Лимонова во время штурма Белого Дома подтверждало мои предположения и заставило меня уважать его еще больше. Когда я попытался что-либо возразить госпоже Казарцевой, она сразу поставила меня на место, прикрепив меня к одной из сотрудниц редакции.

Я не мог слепо соглашаться со всем тем, что средства массовой информации распространяли на Западе о России, я должен был делать собственные выводы, никогда не доверяя газетам. Я твердо знал, что матушка Россия как всегда находится в одной из самых своих тяжелых критических фаз, и я ей глубоко сочувствовал параллельно со своим интересом к русской культуре.