Игорь Боровиков - Час волка на берегу Лаврентий Палыча

Виктория говорит: "Лесников, ты меня доведешь. Я тебя отравлю!" А я ей: "Викуля, если можно самому выбрать яд, то, пожалуйста, трави меня алкоголем". Ныне Погосовой до меня дел больше нет, так что траванусь самостоятельно! Вперед на винные склады!

… А Максимюк-то сегодня ночью во сне ко мне приходил. Приходил, пенял за ложь. Зачем, мол, я тебе столь красиво соврал про наше с ним расставание? Мне и вправду тогда араба было очень жалко, и искренне считал я, что им, засранцам ни за что его избившим, так и надо. Но ему этого не сказал, не решился. Только подумал. А вслух заявил, что, мол, сочувствую, не повезло вам, подлец, мол, этот араб, всю жизнь вам поломал! Вы, мол, сидели, культурно отдыхали, и кто его просил заходить, да про Мухаммеда спрашивать?!

Дали ему срок, и принялся он писать мне длиннущие письма, а я так же длинно отвечал. Да только однажды, как раз в конце пятого курса,

Анатолий Сергеевич мне и говорит: Ты чо это с лагерем переписываешься? Зачем тебе подобные друзья? Знаешь пословицу:

Таких друзей, за хуй, да в музей? Рви немедленно, тебе с ним не по пути. Прямо с сегодняшнего дня – никакой переписки, если хочешь, чтобы после института я тебя в приличное место рекомендовал вроде

Интуриста или загранкомандировки.

Я и прекратил. А он мне еще долго писал, никак не мог понять, почему это я молчу. Я же так и не отвечал, ибо в Интурист хотел, а еще больше в загранкомандировку. И попал… А тебе эвон как всё обставил… Еще великое Максимюку спасибо, что он, из лагеря вернувшись, вовсю начал меня обсерать да говнять. Прям, блин, весь собственный кишечник на меня опростал. Зато тем самым и совесть мою весьма облегчил…

За окном светает. Рассвет серый, тусклый, и дождь накрапывает. Я сижу, рассматриваю бывший семейный альбом… Вот мы вместе, все пятеро. Я с рыжим котом Чубайсом на коленях, рядом Надька с Санькой, а между ними – Фенька ротвеллер. И все смеемся, нам весело, мы вместе, мы счастливы в это остановившееся мгновенье. Вот за него и выпью, за это самое, за остановившееся, за мечту доктора Фауста.

Поехали!…

… А-а! Я, кажется, въехал, отчего столь мучался Доктор Фауст.

Он же просто хотел, чтобы его с Маргаритой сфотографировали. Ан не получалось. Вот и страдал. Меня же сняли, и я больше не страдаю, ибо, вот он – я. Остановившийся навсегда, обнявши в вечности мою

Надежду, дочку Саньку, Чубайса и Феньку…

Я ведь только что сейчас понял, что Господь имел в виду.

Непосредственно перед моим нынешним рождением Он мне сказал, что я проживу благополучную жизнь, но за это заплачу тем, что в конце её останусь голым на голой земле. Я то поначалу решил, что, мол, буду голым не один, а с семьей. Сейчас же все прояснилось. Голым на голой земле можно быть только в одиночку, что я и получил…

Ну, получил, и получил. Вот такое я, бля, говно, как говорил баньщик Колька. Вот и давай за Кольку!…

… Хорошо, зараза, идет! Когда я еще в Перово жил, была у нас компания, и по четвергам собирались мы во Владимирских банях, а

Колька там всех обслуживал. Когда кто-либо из клиентов звал его по имени: "Коля!", то банщик тут же выстреливал в ответ: "Вот такое я, бля, говно!" В переводе на классический русский сие означало:

"Слушаю вас, сударь, чего изволите?" А если на английский, то звучало бы как: At your service, sir! Как-то отмечал я там в бане свой день рождения, и оказалось, что Колька тоже в этот день родился. Правда, несколько позже мне сказали, что он в любое время, когда кто-либо у него в бане день рождения отмечает, подходит со стаканом и говорит, что, мол, у него тоже день рождения. Я спрашиваю у него, как это он умудрился столько раз в году рождаться.

Он же отвечает: Вот такое я, бля, говно!…

… Помилуй мя, Господи, по великой милости твоей, и по множеству щедротъ твоихъ очисти беззаконiе мое…

… Пресвятая Владычица моя, Богородица, святыми Твоими и всесильными мольбами…

… и погаси пламень страстей моихъ, яко нищъ есмь и окаяненъ, и избави мя от многихъ и лютыхъ воспоминаний…

Каких еще на хрен воспоминаний? Нох айн штосс и буду торчать как носорог! Поехали, блин! Полетели! От винта!

Полетел я, Александр Лазаревич, и не мучаюсь, Это когда-то полковник Бондаренко с военной кафедры ЛГУ мучался, а я нет. Тот самый Бондаренко, чьей любимой присказкой была: "У пызду таких военных переводчиков добра на хавно. Так дальше дело не пОйдет!"

Однажды зимой шестьдесят третьего года повез он нас на стрельбище куда-то за город, а там в яму соскользнул. Мечется в яме и руку протягивает. Мы же все стоим вокруг, и никто ему клешни не подает. А

Гиви, вдруг и говорит во всеуслышанье: Может, добьем его, чтоб нэ мучался?

Эх, хорошо торчу с утра! Не мучаюсь и не страдаю, потому, как у меня еще целых два литра потеют в холодильничке. Да и чего страдать-то, когда фантазия всё это, сплошной мираж, все мы русские заграницей… Помнишь, как говорила генеральша Епанчина: "И все это, и вся заграница… всё это одна фантазия, и мы все заграницей одна фантазия… помяните мое слово, сами увидите!" Максимюк, кстати, мысль эту еще короче формулировал: "Всё в мире – говно, кроме мочи".

Правда, утверждал, что максима сия не его, а великого украинского философа Григория Сковороды…

… Душе моя, душе моя, востани, что спиши? Конецъ приближается, и имаши смутитися: воспряни убо, да пощадитъ тя Христосъ Богъ, везде сый и вся исполняяй…

… Так, ведь, он, конец, всю жизнь приближается. Посему, давай,

Шурик, еще по одной. Вот вмажу сейчас и снова заторчу как лом в говне! Недаром говорится в другой максиме: нельзя пить столько, сколько мы пьем. Нельзя. Надо пить значительно больше!

КОНЕЦ