Владимир Митрофанов - Врачу, исцелись сам!

Надька". Это было что-то вроде кукольного театра, в котором участвовали не только игрушки, но и некоторые предметы обихода. Сама центральная фигура театра коза Надька была старая резиновая игрушка с разорванным до ушей ртом. Вследствие этого она корчила под пальцами мальчишек самые уморительные рожи. Разыгрывались целые представления. Особенностями этого театра была, пожалуй, излишняя физиологичность, чего обычно в настоящем театре не бывает: действующие лица постоянно испражнялись со всеми сопутствующими звуками, пердели, совокуплялись, как кролики, грязно бранились и по любому поводу дрались. Все действие спектакля придумывалось на ходу.

Олег с друзьями играли в эту игру регулярно, сами же хохотали на всю квартиру. Борисков не знал, как ему к этому относится, и поэтому никак не относился. В игре обычно участвовал Олегов закадычный дружок, которого звали Петр. Он так всегда другим и представлялся

"Петр". Воспитывали его бабушка и дедушка. Мама Петра, их дочь, была мать-одиночка, очень активная молодая женщина. Два года назад она поехала отдохнуть с близким другом в Египет и погибла там во время погружения с аквалангом, оставив Петра круглым сиротой. Хорошо, что сын еще тогда остался дома в Питере с бабашкой и дедушкой, потому что представьте себе ужас ребенка, который смотрит на воду, а мама его никак не всплывает.

Наконец, Олег угомонился и улегся в кровать. Дверь в его комнату закрыли. И тут Борисков понял, что его тревожит. Непонятно почему, по каким-то необъяснимым признакам ему вдруг показалось, что приходила дочь Лиза. Тогда Борисков, с минуту послонявшись по квартире, как бы мимоходом спросил у Виктоши, не звонила ли Лиза.

"Нет, не звонила", – ответила Виктоша, как будто бы так было в порядке вещей. Эта ситуация в семье мучила их всех уже давно и было совершенно непонятно, как это вообще когда-нибудь может разрешиться.

Это была болевая точка, которая постоянно ныла, как зуб, хотя оказалось, что и к ней можно привыкнуть, как люди привыкают к постоянной боли или хронической болезни. Суть состояла в том, что их восемнадцатилетняя дочка Лиза уже почти год как ушла от них и теперь жила вместе с каким-то непризнанным художником-декоратором в качестве гражданской жены.

В детстве, лет до двенадцати, Лиза, можно сказать, была образцово-показательным ребенком (или это только уже кажется). В подростковый же период она слетела с тормозов. До седьмого класса она училась неплохо, а в восьмом классе у нее оказался уже не один дневник, а целых два. Один дневник был для того, чтобы показывать родителям и еще один дневник – для школы, в котором она за родителей расписывалась сама. В тех дневниках были абсолютно разные отметки, а

Борисков еще наивно радовался, что за последнее время совершенно не было двоек. Его, правда, несколько смущала надпись на обложке дневника, который он просматривал и подписывал: "Fuck the school!", однако, он как-то сразу на это не среагировал. Когда пришел на собрание в школу, классная руководительница, отводя глаза, показала ему классный журнал: там были сплошные прогулы, то есть в школу она, считай, не ходила, разве что крайне редко – в отдельные дни, да и там были сплошь одни двойки и только очень редко – тройки. То есть учеба была заброшена и заброшена капитально. Впрочем, в школе никому особенно до этого не было дела. Хотите, хоть сейчас забирайте документы, с радостью вам их и отдадим. Только попросите и напишите заявление.

Лиза… Помнится, он всегда с удовольствием забирал ее из детского сада. Когда приходил в группу, заглядывал в комнату, где играли дети. С радостью какое-то время смотрел, как малыши играют. Потом кто-то из них его замечал, и кричал: "Лиза, за тобой папа пришел!"

Она тут же отрывалась от игры и бежала к нему со всех ног в его раскрытые объятья. Они шли к ее шкафчику, на котором была изображена уточка, и надевали кофты, пальто и сапожки. Одевал ее долго, как капусту – тогда была очень холодная зима. Она сидела, болтала ножками, а он натягивал на нее носки и рейтузы, потом за ручку шли домой через садик и там играли со снежной бабой и на горке. Она бесконечно могла съезжать с горки. Когда приходили домой, она сразу бежала к печке, обхватывала ее руками и прижималась к кафелю щекой:

"Здравствуй, мама печка!" Где была теперь та милая девочка? Все это навсегда осталось в прошлом, порвалось как-то мгновенно – в один миг, точнее в один год. Конечно, девочка эта была и маленькая с характером. Как-то Борисков привет ее в детский сад. Его поразила сцена, когда пришли в детский сад: "Ой, Лизанька, пришла!

Здравствуй, Лиза!" – слащаво вскрикнула воспитательница, чуть не всплеснув руками. В глазах у нее он увидел явный испуг. Наташа ничего не ответила, смотрела сурово исподлобья. Пришла поздороваться и нянечка, и несколько детей из других групп. Все ее почему-то знали. На его же никто не обратил никакого внимания.

Но если вспоминать, то проблемы у нее начали в возрасте тринадцати лет. До этого было все как будто ничего, а тут – вдруг внезапно человек изменился. Послушный ребенок чуть не в один миг превратился в нервного озлобленного подростка. Кошмаром было утро. Разбудить ее было просто невозможно, поскольку она полночи болтала по телефону с друзьями. Она грязно ругалась и бросалась разными предметами. Она постепенно перестала ходить в школу, сначала на первые уроки, а потом и вообще, постоянно что-то врала, появились у нее какие-то чокнутые приятели – такие же бездельники, и все планы жизни полетели в тартарары. Школу было никак не закончить, а ведь по статистике известно, что у тех, кто не заканчивает хотя бы девять классов, жизнь складывается неудачно. И это полностью подтверждалось. Это была как тьма, надвигающаяся на их семью из будущего, и то будущее было далеко не светлым, а темным и устрашающим. Это было как удар в спину – нечто неожиданное, как внезапно начавшаяся и спутавшая все жизненные планы война или тяжелая болезнь. В четырнадцать лет ее уже не интересовал ни спорт, ни кино, ни книги, интересы ее были неясны и туманны. Только электронная музыка – долбежка по голове, некий вид гипноза или звукового наркотика. Она уже существовала в другом мире, куда не было доступа ни Борискову, ни Виктоше. Отчуждение было таким явным, что Борисков реально испугался, и в этом испуге находился довольно долго, пока к нему не привык, поскольку человек привыкает ко всему. Так, наверное, люди привыкали к войне, к революции и прочим хроническим стрессовым событиям. Что бы ни случилось, а жить-то дальше надо. С тех пор любые разговоры о детях и их воспитании, которые он слышал краем уха на работе, пугали его, и он почти стразу убегал из комнаты, поскольку притаившийся в глубине страх немедленно возвращался. Ему долго казалось, что у всех остальных было, в общем-то, неплохо, а это у него полный провал.