Владимир Митрофанов - Зачистка территории

Надо сказать, что Коля Борисов был реальный фронтовик-окопник.

Сначала, правда, он воевал в десанте, но при первой же выброске в тыл прямо в воздухе они попали под обстрел, и ему то ли крупнокалиберной пулей, то ли осколком перебило бедренную кость. Он приземлился с ногой, закинутой за голову. Какое-то немалое количество времени его таскали по вражеским тылам в партизанской подводе, пока, наконец, не переправили назад через линию фронта.

Самое удивительное заключалось в том, что он благополучно вылечился, вернулся на фронт, но уже в пехоту и еще довольно долго воевал. Да и сейчас, правда, чуть прихрамывая, бегал на этой самой ноге без всякой палки. Еще у него от той войны остался в черепе осколок – где-то за ухом. Осколок этот совершенно случайно обнаружили уже через много лет после войны на рентгеновском снимке. Сам Коля

Борисов даже и не помнил, когда получил это ранение. Интересно, что попал он на фронт в семнадцать лет, сбежав вместе с товарищами из детского дома. Несколько раз их ловили, снимали с поезда и отправляли назад, но они снова бежали. Основная причина такого стремления в армию была донельзя банальная – голод. В детдоме в то время кормили очень плохо, есть хотелось постоянно, а в действующей армии, люди говорили, будто бы питание было хорошее. Недаром всюду висели плакаты: "Все для фронта, все – для Победы!" Коля Борисов как-то говорил, что потом он не один раз пожалел, что сбежал из детского дома.

Они с Александром Михайловичем были совсем разные люди, но в них, этих двух стариках, было и что-то общее. И этим общим было то, что они оба знали, что такое окоп и что такое артиллерийский обстрел и авианалет, когда ты сидишь в этом окопе.

Из той своей относительно короткой окопной жизни в памяти

Александра Михайловича отчетливо остался лишь один бой у какой-то

Богом забытой деревни, называвшейся то ли Клинцы, то ли Калинцы.

Сама деревня располагалась на немецкой стороне обороны и имела совершенно осиротевший вид, поскольку по ней бегало как-то необычно много беловолосых детей, а взрослых не было видно вообще. Не обращая внимания на постоянную стрельбу, эти отчаянные белоголовые дети перебегали через немецкие окопы и даже приносили нашим солдатам кое-какую еду. Еще запомнилось, что несколько раз по нашим позициям начинала бить вражеская артиллерия, и также несколько раз, как нарочно начиналась сильная гроза с дождем, и немцы прекращали огонь.

Почему-то хорошо запечатлелось в памяти одно по началу очень тихое утро. Рядовой Шахов сидел в своем окопе. Чирикали птицы, какая-то серая пичуга тащила веточку прямо перед его лицом, когда тишина вдруг взорвалась, став за миг до этого оглушительной, и впереди окопов встали огромные черные кусты разрывов. Они сначала будто застыли, а потом осели, оставив в воздухе взвесь пыли и земли, которую ветром понесло на позиции, запорошив глаза, а земля бруствера упруго ударила Александра Михайловича в так же вздрогнувшее сердце. И так повторялось снова и снова довольно долго, пока внезапно – когда стало уже совершенно невыносимо это переносить

– не наступила жуткая тишина, сквозь которую через какое-то время стало проступать отдаленное урчание моторов – пошли танки. Только через полчала страшное напряжение артобстрела стало медленно отпускать шею…

Днем позже они попали под авианалет. Это показалось еще хуже, чем артобстрел. Стоял такой грохот, шум и свист, что оставалось только одно – лечь на дно траншеи (их вырыли ночью, соединив окопы) и изо всех сил зажать уши руками. Земля падала сверху, барабанила по спине и по каске. Когда налет закончился, Александр Михайлович насилу откопался, отплевался и наконец осмотрелся. Вся траншея наполовину, а где и полностью была засыпана землей. Казалось, никого в живых уже и не осталось. Потом земля начала шевелиться и из-под нее, как ожившие мертвецы из могилы, начали вылезать солдаты с черными лицами. Кто-то с безумными глазами на карачках пронесся по растрясенной взрывами траншее.

Это безумие продолжалось еще целых три дня, пока Александр

Михайлович не получил осколочное ранение и не был отправлен в госпиталь. После госпиталя он на передовую уже не возвращался, чему был, честно говоря, очень рад.

В его воспоминаниях из того периода осталось нечто такое, на чем в мозгу словно стоял какой-то предохранитель, и о чем он никогда не мог вспоминать и рассказывать. Других слушал, а сам рассказать не мог. Он себе еще тогда, будучи еще мальчишкой, поклялся: "Если останусь живой – никогда ничего никому про это не расскажу!"

С каждым годом реальных участников войны в городе становилось все меньше. В этот День Победы помянули умершего не так давно Володю

Комарова. Во время войны Володе Комарову, воевавшему танкистом, обожгло лицо и выбило правый глаз. Вместо выбитого ему вставили стеклянный и какой-то страшный – другого, видимо, просто не было. А

Володе Комарову, когда он пришел с войны, было всего двадцать два года. Когда Варя, его невеста, увидела его, в самый первый миг ей стало очень страшно, но потом радость, что он остался живой, затмила тот страх. Она как-то очень быстро привыкла и через какое-то время уже не замечала ни рубцов на лице, ни искусственного глаза. Они поженились, и всю жизнь для нее не было человека роднее, ближе и желаннее, чем Володя. Позже знакомые женщины нередко ей говорили:

"Как тебе, Варя, повезло с мужиком!" Впрочем, мужчин после войны в

Любимове вообще было мало. Она даже какое-то время серьезно ревновала его к одной молодой женщине. На похоронах Варя ругала его:

"Ушел без меня!", шептала ему: "Володечка, жди, я скоро к тебе приду!"

Сразу после праздников Александр Михайлович воспользовался своим правом ежегодного бесплатного проезда туда и обратно, без проблем добрался до Москвы и там, переехав в метро на другой вокзал, уже оттуда отправился на электричке к Гвоздю на дачу. Оказалось, что ехать было очень близко – всего минут двадцать от города. Он особенно ни на что не рассчитывал, но даже просто увидеться со старым другом тоже было важно. Может быть, в последний раз встречались.

Не виделись они уже очень давно. Гвоздь показался совсем старым, сидел в очках. Видеть его в очках было и смешно и ужасно. Гвоздь – и в очках! Был он тучный, с одышкой, но все тот же – с характером.

Гвоздь тут же похвастался, что ему на День Победы подарили большой холодильник "Индезит":

– Теперь каждый год что-нибудь хорошее от бывшей работы дарят: в прошлый раз – телевизор, два года назад – микроволновую печь. Старые мы стали, все нас теперь жалеют. А что нас жалеть? Один поэт-фронтовик, забыл его имя и фамилию… кажется, Семен Гудзенко, написал: "Нас не надо жалеть – ведь и мы б никого не жалели…"