Владимир Фомин - Белая ворона. Повесть моей матери

В четырнадцать лет я получила свободу, так как стала жить отдельно от мамы на частной квартире, заканчивая среднюю школу. Мне давали один рубль на день, я питалась на 75 копеек, как хотела, а 25 копеек ежедневно изводила на фильмы. Из школы, не заходя домой, сразу шла в клуб. С хозяйками я быстро находила общий язык, так как от меня требовалось только, чтобы я не жгла свет по ночам, и больше никаких указов. Кончились болезни, прекратились ночные кошмары.

До 14 лет у меня наблюдались явления тяжёлого невроза: сноговорение, снохождение. Я постоянно разговаривала во сне, ходила по комнате, отвечала на вопросы, и, если бы не запиралась дверь, наверное, ушла бы на крышу. Я постоянно падала на пол с кровати, храпела как медведь, мочилась в постель, если снился ночной горшок, страдала упорной бессонницей. Но самое плохое – это мои сны. Современные фильмы ужасов – ничто по сравнению с тем, что снилось мне в детстве. Я бежала от преследования страшных чудовищ, а они настигали меня. Я постоянно падала в пропасть, но никогда не достигала дна, и чудовища не сжирали меня, потому что я натренировалась пробуждаться от сна. Я делала усилия над мышцами век, и изо всех сил таращила глаза, открывала их наяву и пробуждалась. И всегда, когда мне снились ужасы или ночной горшок, я знала, что это сон, и нужно всего лишь раскрыть глаза. В 13 лет у меня сформировался порок сердца – недостаточность митрального клапана, развилась близорукость, появились боли в желудке после приёма пищи.

Кроме этого были комплексы: я стеснялась своей внешности, а также не могла надеть новое платье, смотреть на себя в зеркало, надеть очки. В раннем детстве в детском саду мне нужно было звать маму по имени отчеству, а мама демонстративно не обращала на меня внимания, чтобы её не упрекали, что своего ребёнка она выделает из среды. Она ласкала и хвалила других детей, говорила, какие они хорошенькие. Одна женщина сказала, что я совсем не похожа на свою маму. Мама ответила: "Она вся в отца", и добавила: "Он у нас был некрасивый". Мне стало понятно, что я некрасивая, и поэтому мама и не ласкает меня. И как же мне жить на свете некрасивой? Это очень прочно вошло в мою голову. Но потом песня утешила меня: "Не родись красивой, а родись счастливой. Красота увянет, счастье не обманет". И это так.

В средней школе города Заволжска мне вновь повезло с учителями. Они были строгими и справедливыми: оценки не завышали, за процентом успеваемости не гнались, на медали никого не тянули, у них не было любимчиков. И поэтому я без труда поступила в ИГМИ – Ивановский государственный медицинский институт, куда был огромный конкурс. По профилирующим предметам (физике и химии) нужно было набрать 10 баллов. Я их набрала, хотя в школе по этим предметам получила "четыре" и "пять". Вот такая строгость была в школе. Дети из других школ поступали по три, четыре, пять раз. В нашей группе только я и Таня Соловьёва поступили с первого раза. Галя Смирнова поступила на седьмой раз – это рекорд.

После того, как я рассталась со своей любимой подругой, девочки перестали интересовать меня. Они все казались мне скучными, их разговоры о тряпках, моде, танцах – неинтересными. Я хорошо чувствовала себя среди мальчишек своего класса. Они были более разносторонне развитыми, более остроумными, немелочными, меня считали "своим парнем в доску" и относились ко мне с уважением, не как к девочке. Мы бегали, боролись, а если на полу случалась "куча мала", то частенько из неё торчала и моя нога в голубых панталонах.

Однажды во время перемены мы бегали по классу "сломя голову", а я, предполагая, что дверь в класс мальчишки держат с другой стороны, изо всех сил рванула её на себя и выдрала дверь из коробки. После уроков директор школы отпустил всех девочек домой, а мальчиков выстроил в одну шеренгу, а меня, как старосту класса, поставил в самом её начале. Он предполагал, что выдрать массивную дверь могли только мальчики, и требовал признания, кто из них это сделал. Я, конечно, хотела сделать шаг вперёд и сказать, что это я. Я вовсе не предполагала скрывать свой проступок, если бы он не заорал на нас диким голосом. Лицо у него налилось кровью, глаза выкатилась, изо рта брызгала слюна. Он размахивал руками и орал беспрерывно, что всем поставит двойки по поведению, и "всех нас надо отправить в милицию", и он нам напишет такие характеристики, с которыми нас не примут ни в какое учебное заведение, а только в тюрьму, и т. д. Я несколько раз собиралась сказать, что это я сделала. "Вот сейчас", – думала я, – "он остановится, и я сознаюсь". Время шло, но страх сковывал меня всё сильнее. Директор напоминал мне чудовище из детских снов, и мне казалось, что он разорвёт меня на части, если я выйду из шеренги. Мальчишки стояли, опустив головы, и молчали. Молчала и я. Так и осталось для педагогов тайной, кто же выломал дверь. В том, что мальчишки не выдали меня, не было ничего особенного. Стукачество в детском коллективе было осуждено ещё с первых классов. Меня удивляло то, что они никогда не напомнили мне о том, как пострадали из-за меня, не укоряли в трусости. Девочки на их месте трепались бы очень долго, напоминая, какую жертву они принесли, как они пострадали невинно из-за меня, и говорили бы, что я теперь обязана им по гроб жизни. У меня же осталось чувство вины, благодарности и уважения к мальчишкам. И я стала подсознательно выбирать из их среды самого лучшего для себя друга.

Мы были дружным классом. Принцип "один за всех, все за одного" продолжал действовать. По одиночке уроки не прогуливали, с уроков сбегали всем классом. Хотелось свободы, уроки угнетали и казались бессмысленными. Писать сочинения надоело до чёртиков. Сколько я ни старалась писать грамотно, хотя и получала за содержание "пять" – за грамотность я получала только "три". Я не только делала ошибки в словах и в знаках препинания, но и неправильно строила предложения, начиная их с любимых слов "поэтому", "потому что", "чтобы", "но", "а", как будто спорила, доказывая что-то.

Однажды на уроке литературы я выразила общее мнение: уроки литературы нам не нужны, мы не собираемся стать писателями. Зачем мы столько мучаемся, если в жизни нам это не пригодится? Например, инженеру надо знать математику, а не уметь сочинять. Книги мы прочитаем и дома. На все другие мои веские доводы о бесполезности уроков преподаватель литературы смогла лишь сказать, что при поступлении в любое учебное заведение нам придётся писать либо сочинение, либо диктант. На это я ей возразила: "А если мы всем классом поедем на целину, на стройки или в колхозы, тогда зачем?"

Это было только вопросом к взрослым, которые всё знают, и которым мы должны слепо подчиняться. Но родители и учителя поняли иначе и решили, что мы как стая птиц вдруг снимемся с места и улетим неизвестно куда. Все переполошились. Директор школы заверил нас, что у нас ничего не выйдет: "Таких хулиганов ссадят с поезда на первой же остановке".