Ежи Косински - Ступени

Я смотрел на рыдающего отца, стоявшего у края выкопанной могилы. Лицо у него было желтым, как вынутая из могилы глина, а глаза — красными и опухшими. Он едва стоял на ногах, и жене приходилось поддерживать его. Когда гроб положили на землю, он упал на него и принялся целовать и гладить полированную крышку так, словно это и был его ребенок. Он заплакал, и заплакала его жена. Плач их прозвучал в тишине, как плач хора в трагедии на пустой сцене.

Мне стало ясно, что любовь крестьян к своим детям так же непредсказуема, как моровая язва, время от времени поражавшая деревенский скот. Часто мне доводилось видеть, как мать гладила свое дитя по шелковистым волосам, как отец подкидывал ребенка в воздух и ловил на лету крепкими руками. Нередко я наблюдал, как маленькие дети неуклюже ковыляли на пухленьких ножках, спотыкаясь, падая, снова вставая, движимые той же силой, которая заставляет подсолнухи, склоненные ветром, поднимать свои соцветия к солнцу.

В другой раз я видел, как овца билась в мучительной и долгой агонии. Ее отчаянное блеяние повергло в панику всю отару. Крестьяне говорили, что животина, должно быть, случайно проглотила вместе с травой рыболовный крючок или осколок стекла.

Шли месяцы. Как-то корова из стада, которое я стерег, забрела на соседнее поле и потравила посевы. Мой хозяин узнал об этом. Когда я пригнал домой стадо, он меня уже поджидал. Затащив в сарай, он принялся пороть меня и выпорол до крови. В конце он зарычал от злости и хлестнул меня по лицу кожаной плетью.

После этого я начал собирать выброшенные рыболовные крючки и прятать их за сараем. Когда крестьянин отправился с женой в церковь, я пробрался к моему тайнику и засунул пару крючков и щепотку толченого стекла в шарик, скатанный из теплого хлебного мякиша.

У крестьянина было трое детей. Я любил играть с младшей дочуркой. Мы часто встречались с ней во дворе, и я смешил ее, изображая лягушку или аиста.

Однажды вечером маленькая девочка нежно обняла меня. Я облизнул хлебный шарик и попросил ее проглотить угощение в один присест, не разжевывая. Она колебалась, и тогда я взял кусок яблока, положил его на корень языка и, подтолкнув указательным пальцем, проглотил разом. Девочка, подражая мне, проглотила шарики один за другим. Я старался не смотреть ей в глаза, заставляя себя вспоминать жгучую боль, которую причинила мне плетка ее отца.

С этого момента я смело глядел моим мучителям прямо в лицо, провоцируя их каждый раз на новую порцию издевательств и глумлений. Мне больше не было больно. Я знал, что за каждый удар плети они поплатятся болью во сто крат большей, чем моя боль. Я уже не был безответной жертвой — я был их судьей и палачом.

В округе не было ни врачей, ни больниц. По железнодорожной ветке, проходившей рядом, курсировали только товарные поезда, и то изредка. На заре заплаканные родители понесли свое чадо к священнику, чтобы тот окропил ребенка святой водой. К вечеру того же дня в полном отчаянии они отправились с умирающей девочкой на руках к жившей неподалеку знахарке, о которой люди говорили, что она — ведьма и колдунья.

Но смерть все продолжала свою жатву: дети умирали один за другим. Некоторые крестьяне начали тайком поносить Бога. Они говорили, что Он Сам предал Своего единственного сына на распятие, чтобы искупить собственную вину перед миром, который Он сотворил таким жестоким. Другие утверждали, что смерть поселилась в деревне, покинув разбомбленные города и лагеря, где дымились трубы крематориев.

В университете меня возненавидел один из студентов. Мне стало известно, что он — выходец из крестьян и поэтому пользуется особым покровительством партии, которая из политических соображений благоволила таким, как этот студент. Не в моих силах было изменить обстановку, благоприятствовавшую ему, а значит, надеяться на то, что он изменит свое враждебное отношение ко мне, было нечего. При этом я понимал, что обвинять во всем систему тоже бессмысленно, — это означало бы капитуляцию перед моим врагом.

В те годы нас заставляли вступать в военизированные студенческие отряды. Каждый такой отряд поочередно охранял университетский арсенал, находившийся в ведении коменданта города. В соответствии с графиком мы заступали в двухдневный караул, организованный по всем правилам воинской службы. Казарма караульного отряда находилась в одном из корпусов университета. В обязанности старшего по караулу входило принимать по телефону приказы, вносить их в книгу и действовать в полном соответствии с уставом, поскольку нас предупредили, что комендант города может в любое мгновение объявить учебную тревогу, чтобы проверить боеготовность студенческих частей.

Как-то раз я увидел, как мой недруг выслушивает по телефону приказ от начальника городского арсенала. Он сжимал телефонную трубку в руке так сильно, что у него даже побелели костяшки пальцев. В моей голове созрел план.

Ко времени, когда снова настала его очередь дежурить (это была суббота), я, попрактиковавшись, научился говорить грубым командным голосом с характерными надменными нотками кадрового офицера. В первый же день его дежурства я позвонил в полночь и требовательным, не терпящим возражений тоном сообщил ему, что я дежурный по гарнизону и желаю немедленно говорить с начальником караула. Все тем же голосом я сообщил, что идут армейские учения. В соответствии с планом необходимо поднять по тревоге университетское ополчение и двинуться с оружием через парк в направлении городского арсенала. Затем атаковать арсенал, обезоружить охрану, войти в здание и удерживать его, пока не окончатся учения. Я потребовал повторить приказ вслух; он с готовностью повиновался, так и не заметив, что я не назвал пароль, которого я, впрочем, и не мог знать.

Когда через полчаса я снова позвонил на пост, трубку никто не поднял: очевидно, дежурное подразделение отправилось брать штурмом арсенал.

В понедельник все уже были в курсе того, что произошло. В полном соответствии с моим замыслом университетское ополчение атаковало арсенал. Командир гарнизона объявил тревогу, поскольку было неясно, что происходит: вторжение вражеских войск, контрреволюция или секретные учения. Студентов окружили, обезоружили и арестовали, а старшего по караулу обвинили в организации вооруженного восстания.

Давая показания перед военным трибуналом, он заявил, что получил приказ от гарнизонного офицера, который сообщил ему правильный пароль. На последнем пункте он настаивал с особенным пылом.

Она рассказала мне, что, кроме нее, дочерей в семье больше не было, но был сын, ее старший брат. Они с братом любили друг друга так сильно, сказала она, что даже почти никогда не ссорились. Вышло так, что брат дружил с мальчиками, которые ей совсем не нравились, а к тем мальчикам, к которым проявляла интерес она, брат жутко ревновал. Если она отправлялась на свидание, брат следовал за ней. Было ясно, что он не позволит ей остаться наедине ни с одним мужчиной. Он ввязывался в драки с молодыми людьми, приглашавшими ее на танец либо пытавшимися обнять или поцеловать. Он вел себя так, словно сам ухаживал за ней. Но, сказала она, несмотря на все это, она очень гордилась своим братом. К тому же он был весьма хорош собой и превосходил способностями всех студентов своего курса. Понятно, что в него часто влюблялись девушки.