Роберт Крайтон - Камероны

Кто это сказал, что в четверг заниматься таким делом – смертный грех, а в пятницу уже сам бог велел, хотя в обоих случаях речь идет об одних и тех же людях в одной и той же измятой постели?

– Хухмаганди… – громко произнесла она в темноте своей светелки. – Скалдаддери [4]… Случка… – Что такого страшного в этих словах?

Мистер Маккэрри, священник Вольной пресвитерианской церкви в Питманго, сказал, что брак для того и существует, чтобы удерживать молодых людей от греха. Значит, подумала Мэгги, он либо брак признает греховным, либо негреховным совокупленье – либо одно, либо другое, так учил ее отец.

Грех – он грех и есть, или его вообще нет.

Так она лежала, и постепенно мысли ее устремились к мистеру Помрою, коммивояжеру фирмы «Плимутские канаты», торгующей морскими канатами и пенькой, – к элегантному мистеру Помрою, который не мог, ну, просто не мог не дать воли рукам, когда встречался с ней в коридоре, или не касаться ее колен, когда они сидели за столом; к мистеру Помрою, который сновал как челнок – то приезжал в Стратнейрн, то снова уезжал и уже не раз, – а точнее, по крайней мере раз восемь или девять, – давал ей понять во время музыкальных вечеров, когда мистер Бел Геддес услаждал слух своих постояльцев игрой на фортепиано, что если ей трудно будет удержать за собой комнату в доме мистера Бела Геддеса, то он готов – не только готов, а жаждет – помочь ей найти пристойный выход из положения и уплатить за постой.

Да, денежки могут звенеть по-разному, когда ты вынужден прислушиваться к их звону, подумала Мэгги.

Если бережно относиться к деньгам – бережно до нелепости, если дрожать над последними пенни так, как мать трясется над первенцем, то, решила Мэгги, две недели она еще протянет, – и тут она его нашла.

Это был ужасный для нее день. Она дошла до «Приюта Фиддиха», самой дальней из гостиниц; никого там не обнаружив, Мэгги пересекла площадку для крокета и, придерживая шляпку от ветра, двинулась дальше, чего до сих пор ни разу не делала, – до конца Ротзейского поля для гольфа и вниз, к песчаному берегу залива. Там, как она и предполагала, тоже не было ни души.

Ничего не получалось, ничего. Каждый день она все раньше признавалась себе в этом. Она устала – явно от голода, а от усталости пришла в уныние. Она отчетливо понимала – и еще как отчетливо! – что теряет присутствие духа. От одной мысли, что ей придется теперь шагать обратно до самого пансиона Бела Геддеса, она уже отчаивалась. Ничего не получалось.

Да еще этот стратнейрнский ветер, который безостановочно дует с моря, дует ей навстречу, дует ей в спину, замораживая и кровь, и душу, и надежды… В гряде дюн Мэгги обнаружила дюну повыше; один из ее склонов – слава богу!

– оказался с подветренной стороны, этакий песчаный карман, укрытый от ветра, и однако же оттуда видно было море, где несколько молодых яхтсменов, перекликаясь звонкими, как у всех англичан, голосами, пытались положить яхту по ветру и войти на ней в бухточку. Слушая их, Мэгги всегда ловила себя на мысли, что эти люди, должно быть, впервые встретились, тогда как на самом деле уже не раз видела их вместе.

– Приве-е-етствую!

– О-о-о, приве-е-етствую вас!

Голоса такие удивленные, возбужденные. До чего же глупо, подумала она, тратить время, катаясь на лодчонках, тогда как – при их-то деньгах – какие дела можно было бы делать! Она никогда не переставала удивляться, что такие людишки – «Приве-е-етствую вас!» – сумели подчинить себе шотландцев.

Наконец ветер стих, и Мэгги почувствовала – впервые с тех пор, как приехала в Стратнейрн и не лежала под одеялом, – что ей жарко. Она распахнула свою твидовую жакетку и подставила шею солнцу, а потом закрыла глаза и стала слушать, как шипит вода среди камней, как волна накатывает на берег и отступает, шурша увлекаемой в море галькой. Когда Мэгги открыла глаза, он стоял у самой воды и занимался чем-то непонятным на скале, торчащей из моря в нескольких ярдах от берега. Некоторое время она наблюдала за ним, не шевелясь, пытаясь разгадать, что же он делает. А он снова и снова повторял одни и те же движения: резко подавался вперед, точно вгонял в скалу бурав, потом поворачивал рукой и что-то опускал в плетенку; и вот, глядя на него, она вдруг со всей очевидностью поняла, что это и есть тот, ради кого она сюда приехала.

На нем была шотландская юбочка, и это вызвало у псе улыбку, потому что до сих пор она еще ни разу не видела мужчины в юбочке – во всяком случае мужчины, который занимался бы обычным делом. Правда, как-то раз она видела нескольких солдат, которые сбились с пути и зашли в таверну «Колидж» выпить, – так ведь у тех это была форма. Да еще время от времени – лорда Файфа, когда он направлялся по Тропе углекопов на Горную пустошь пострелять фазанов и куропаток; вид у него всегда был такой испуганный, точно он опасался, как бы кто-нибудь не пальнул по его юбочке или еще хуже – не высмеял его. Для этого же человека юбочка была обычной одеждой.

Мэгги села, привела себя в порядок и, когда сочла, что готова, очень медленно, чтобы не спугнуть его, – так осторожно движется гончая, завидев в поле дичь, – двинулась по песку к скале. Он ее еще не заметил. Он был высокий, для Питманго даже очень высокий – на дюйм, а то и на два выше шести футов, подумала она, хотя человеку ее роста трудно было об этом судить. И стройный – стройный даже для жителя Нагорья, но при всей стройности чувствовалось, что у него крепкий костяк, что он прокален, задублен ветром, – такого тощим не назовешь. Жилистый. И работы не боится – сразу видно.

Он был светлый, какими, по ее представлению, и должны быть жители Нагорья, волосы у него были рыжевато-золотистые, а на солнце просто золотые и длинные, как у всех горцев (чтобы сэкономить на стрижке, подумала она). И кожа у него была белая, лишь щеки красные, точно его по ним били, – такая кожа не обгорает на солнце и не идет пятнами после вина. С самого раннего возраста Мэгги всегда думала, что чистая белая кожа бывает только у прирожденных аристократов. В Питманго кожа у всех была либо как обожженный кирпич, либо серая, как застиранное белье, а у иных – точно спелая слива, налитая кровью, предвестник ранней смерти.

Наконец он поднял взгляд и, увидев ее, замер – голова откинута назад, глаза широко раскрыты, точно олень, застигнутый врасплох посреди лужайки, – мгновение постоял и быстро скользнул за скалу. В спешке он забыл свою плетенку, и Мэгги тотчас смекнула, что этим орудием она и воспользуется.

Она ждала, когда он выйдет из-за скалы. Вообще она не отличалась терпением, но сейчас чувствовала, что готова ждать до бесконечности, – ждать, если понадобится, хоть всю жизнь. Вода там, где он стоял, была глубокая – она доходила ему почти до юбочки; снова поднялся ветер, и волны яростно бились о скалу, так что он не мог не промокнуть. Значит, время и прилив работают на нее. А время шло, и вода прибывала.