Лев Правдин - Область личного счастья. Книга 1

Девушки мечтали, глядя на верхушки сосен, окутанные опаловой дымкой, на спокойное, словно светящееся, небо. Скоро все это будет только воспоминанием. Вспомнишь и, может быть, вздохнешь.

Женя сказала:

— Обязательно вздохнем. Правда, Маринка?

Марина покровительственно улыбнулась:

— Ты — обязательно.

— Мариночка, не притворяйся, — и ты.

— Ты права, Женюрка, и я тоже. У нас тут много хорошего было. Сколько мы узнали за эти годы и сколько сделали!

Женя сказала:

— Вот сижу и думаю: жалко уезжать отсюда.

— Кого жалко?

— Всех. Привыкла.

Марина подумала: «Прощальная тоска, поминки по любви. Обожает вздыхать девушка. Еще скажет — здесь кладбище, где похоронена любовь».

Но тут же Марина почувствовала, как в ее иронические размышления врывается какая-то щемящая боль. Вот новость, уж не собирается ли и она затосковать.

Услыхав пение в тайге, девушки прислушались. Человек пел для себя, и поэтому чувствовалось, что ему хорошо.

— Он! — шепнула Женя.

— Беги навстречу, — усмехнулась Марина.

Женя вспыхнула:

— Ф-фу, Маринка, тебя не поймешь!

Виталий Осипович благодушно поздоровался, уселся против девушек на лежневке, рассказал, что идет с Весняны, куда уже прибывают первые строители, а так как на лесопункте он не был четыре дня, то поинтересовался новостями.

— Берлин заняли, — сообщила Марина.

Он сказал, что знает об этом. На строительстве нет еще кухни, но антенна уже поставлена, потому что новости с фронта сейчас хватают жадней, чем хлеб.

— Министерство представило к награде Ивана Петровича и Тараса Ковылкина. Он делал доклад в институте об организации труда в лесу. Об этом напечатано в газете.

— Знаю, — ответил Виталий Осипович.

Марина улыбнулась кончиками губ:

— Ну, вас ничем не удивишь.

— Но зато я могу сообщить новость. Конечно, это касается только меня одного. Получил сообщение из справочного бюро.

— Жива? — спросила Марина.

Виталий Осипович ликующе ответил:

— Да!

— Поздравляю, — сказала Марина, глядя на тонкую полосу заката над лесом; темные зрачки ее казались разрезанными алой полоской надвое. — Поздравляю от души!

Женя встала и ушла в будку.

Звонил телефон. Марина сосчитала звонки. Пять. Но Женя, по-видимому, не сняла трубку, потому что звонки раздались снова. Марина резко поднялась. «Женька с ума сходит, опять придется ее уговаривать, ну теперь-то я смогу это сделать». Она тоже ушла в будку, где возле телефона неподвижно сидела Женя, глухая ко всему на свете.

Виталий Осипович слышал, как говорила с четвертой диспетчерской Марина, сообщая, что путь свободен. Через несколько минут далеко на лежневке показался лесовоз. Потом Марина что-то тихо говорила Жене тоном матери, уговаривающей обиженную дочку. «Ну вот, и нечего тут слезы лить», — донеслось до него.

Подошла груженая машина с двойным прицепом. Шофер вышел из кабинки. Виталий Осипович узнал Гришу: он был так мал по сравнению с огромной машиной, что напоминал того мужичка с ноготок, с которым когда-то Корнев познакомился в школьной хрестоматии.

Виталий Осипович рассмеялся и спросил:

— Откуда дровишки?

Очевидно, мужичок «в больших сапогах, в полушубке овчинном» был хорошо знаком и Грише, потому что он тоже засмеялся и в тон ответил:

— Из лесу, вестимо. Тарас, слышишь, рубит, а я — отвожу!

Тогда оба они расхохотались так громко, что из диспетчерской выглянула Марина.

— Сейчас встречная придет, и можешь ехать, — отрывисто сказала она шоферу.

— Что-то у вас похоже на похороны, — нахмурился Виталий Осипович.

Марина вздохнула.

— Да нет. Так. Девичья грусть. Впрочем, вы сами знаете.

Он решительно отстранил Марину и вошел в будку.

— Женя! — позвал он твердо и ласково.

Она подняла голову. Слезы наполняли ее глаза и казались такими же голубыми, как и сами глаза.

— Уходите, — прошептала она в ужасе. — Уходите сейчас же!

Вскочив со скамейки, она стояла против него, задыхаясь от волнения.

— Женя, надо успокоиться.

— Ох, сама знаю! — простонала Женя с такой трогательной беспомощностью, что Виталию Осиповичу стало не по себе, словно он, сам того не желая, совершил какую-то непростительную глупость.

А Женя очень трогательным тоном провинившейся девочки, беспомощно уронив руки, проговорила:

— Ну, разве я виновата, что люблю… — и вздохнула. — Вот и все.

Он сел на скамейку и взял ее за руки, усадив рядом. Он знал, что надо сказать этой девушке.

— Вот что, Женя. Я совершил большую ошибку, что сразу не поговорил с вами.

— Это было бы бесполезно, — убежденно перебила она, глядя на его руки, в которых все еще лежали ее ладони.

— Нет, Женя, нам надо поговорить серьезно.

— Ах, не надо.

— Нет, надо, Женя, надо.

— Ну, что вы мне скажете? Что любите свою невесту? Это я и сама знаю.

— Подождите. Я еще не все сказал. Я видел ваше увлечение, но не считал, что это серьезно. Допустим, и я полюблю вас, и мы будем счастливы. А она?

— Знаете что, — перебила Женя, — не надо ничего говорить. Нет, говорите, говорите… Только не об этом…

Но ни о чем он уже говорить не мог. Она, эта девочка, в чем-то оказалась сильнее его. Вот сказала: «не надо говорить», и он понял — сказать ему нечего. Самые хорошие, самые разумные слова бессильны против любви. И как ошибался он, считая несерьезными и ее увлечение, и ее самое!

Но все же надо что-то сказать. А что — он не знал. Он только слегка сжал ее теплые пальцы. Наверное, вид у него сейчас жалкий. Женя поспешила помочь ему. Она приблизила к нему свое лицо, заглянула снизу в его глаза.

— И не будем мучиться этим, — успокаивающе произнесла она. — Все будет хорошо.

Он не видел ни ее сияющих глаз, ни ее полуоткрытых губ, которые улыбались для него. Он только ощущал ласковое тепло ее запрокинутого лица, и ему казалось, что такое же тепло источают ее глаза, ее золотистые волосы. Она, молодая, сильная своей любовью и состраданием к его растерянности, тянулась к нему, и он чуть было не совершил поступка, который никогда бы не простил себе.

А Женя мягким движением высвободила руку и поднялась. Теперь она была выше его, сидящего в прежней позе. Она сказала спокойно, ликующим голосом человека, убежденного в своей правоте:

— А я все равно буду любить вас. И тут уж ничего не поделаешь.

Ночью восьмого мая Виталий Осипович ходил по своей комнате и, размахивая папиросой, говорил:

— Ты меня должен понять. Сидеть здесь в такие дни очень трудно.

Иван Петрович в белой рубашке и брюках, заправленных в узорчатые, северной вязки носки, сидел на его кровати. Он кивал огромной кудлатой головой и соглашался.

— Понимаю. Кончают дело, в котором и твои силы, и твоя кровь. И — без тебя. Понимаю.