Лев Правдин - Мальвы цветут

Березу звали Маша.

Все в деревне знали, что береза в палисаднике у Васильевых носит нежное девичье имя, но вряд ли кто помнит, откуда это пошло.

А дело было так. Дед Анисьи, еще будучи неженатым парнем, пошел рубить вицы. День был солнечный, голубой, дело к весне. По осевшему снегу переходил он от березки к березке, выбирая самые стройные и молоденькие, — не толще двух пальцев.

Срубит одну и стоит оглядывается — выбирает, какую еще срубить, самую высокую и стройную. А березки стоят одна другой краше, все до того молоденькие, что тонкая кора просвечивает розовым, и от каждой березки синяя тень на талом снегу.

Стоит парень и думает:

— Вот все выбирают красивых, а некрасивые никому не надобны…

Это он оттого так подумал, что была в деревне девушка. Маша. Некрасивая. А он ее любил, считал, что лучше ее ни одной на свете нет, и хотел жениться. А отец не позволял. И не потому, что некрасива, это считалось полбеды, а главное — бедна.

Постоял он, подумал, а потом выбрал березку самую красивую и на розовой коре вырезал «Маша».

И потом уж, когда он все преодолел и на Маше женился, пошел в лес, отыскал эту березку, выкопал и в палисаднике около своего дома посадил.

Березка прижилась и пошла в рост, а слово, которое он вырезал, всем стало видно. Жена, Анисьина бабка, как вечером часок свободный, зовет мужа:

— Пойдем, посидим под нашей Машей.

Так и пошло березе имя Маша.

По вечерам, вернувшись с работы, Анисья подолгу сидела в палисаднике под березой. Береза была очень велика и закрывала своей кроной почти всю крышу, дом стоял как под зеленым пологом. Отец все поговаривал, что надо срубить березу: боялся, что она когда-нибудь рухнет и разрушит дом. Но так и не срубил. Жаль было рубить такую красоту. А кроме того, это была не простая береза. Это была Маша.

И Анисье казалось, что береза с благодарностью вспоминает отца и утешает ее, тихонько пошумливая вершиной. И что береза скучает, когда хозяйки нет дома, и ждет ее, выглядывая на дорогу через крыши, через кроны соседних деревьев. А когда Анисья возвращается с работы, она приветствует ее, дрожа от радости каждым листочком.

Отдыхая после работы, сидела Анисья одна в своем палисаднике, смотрела на светлый изгиб реки, на черную стенку леса, на зарево городских огней за лесом и все думала, как ей жить дальше. Замуж ее не выдали: кто ее возьмет такую некрасивую и нескладную?

Тогда еще Волоховка была просто подгородной деревушкой. Жители Волоховки славились как лучшие огородники, и едва открывалась местная навигация, как на городском рынке появлялись свежая редиска, лук и даже огурцы.

Городские удивлялись, ахали, глядя на эту раннюю благодать; узнав цену, снова ахали, но еще не было случая, чтобы огородники привозили свой товар обратно.

Был, конечно, и колхозный огород. Картошку там сажали да капусту. Почему-то ничего больше не росло. И урожаи получались средние. А на уборку приезжали городские. Самим-то когда же? И на своих огородах не управлялись.

Анисья росла сиротой. Отца убили кулаки во время коллективизации, год спустя умерла мать. Приехала из города тетка-бобылка. Отцова сестра. Она подарила племяннице полотенце, вышитое ею еще в дни молодости. Среди красных роз и черных зубчатых листьев красовалась надпись: «Лутче умнота чем красота». Уж очень, должно быть, некрасива была она в молодые свои годы, если вышила такое себе в утешение. Она, наверное, думала, что и Анисью это утешит.

Анисья росла веселой и общительной девочкой и в утешении пока не нуждалась.

Подруги ее любили, и от этого, наверное, не замкнулась она, не сделалась злобной и нелюдимой, какими бывают люди, обиженные судьбой. В школе ее всегда выбирали старостой класса. Вначале, пока еще были девчонками, подруги не забывали ее. Вместе бегали в школу, потом так же вместе ходили на работу. А потом подруги повыходили замуж, завелись у каждой свои дела, свои заботы.

Видела их Анисья нечасто, да и не стремилась к встречам. Только сердцу маета — один у всех разговор: о незадачливой Анисьиной судьбе. Как будто всех ее одиночество, ее затянувшееся девичество вот как беспокоило!

А тетка тоже для утешения рассказывает — в который уж раз, — какие были прежние годы. На красоту тогда, конечно, смотрели, но уж это потом. Сначала сундуки проверят, да какое хозяйство. А волоховские девки, хоть какая уродка, хоть одноглазая, на родительской шее не засиживались. Не успеет зацвести, как уж и жених во двор стучится, да так и не уходит. Женится, да тут и жить остается. Потому что место здесь бойкое, доходное. Огороды под боком у города. А в городе — что ни привезешь, все купят. Пойди-ка поищи такие денежные места! Ну, а теперь все перепуталось. На приданое не очень смотрят, всем красоту подавай, любовь, да книжки чтоб читала. Это девушка-то?

Сказав это все, тетка неизменно повторяла, тоже, наверное, племяннице в утешение:

— И любви не жди, и не надо этого тебе. Любовь только в песнях хороша, да и то не всегда.

Анисья не верила тетке, и хотя знала, что некрасива, но все же думала, что найдется такой человек, который полюбит ее, и она тоже полюбит его всей душой. Есть на свете такой человек. Должен быть. И она думала, что этот человек чем-то похож на ее деда, который полюбил некрасивую девушку. Это всем казалось, что она некрасивая, а для него она была краше всех. Он один рассмотрел ее подлинную, не видимую другим красоту.

Однажды ей даже показалось, что счастье приблизилось к ней. Глубокой осенью с одним из последних пароходов приехали к тетке гости из города. Старые ее знакомые. Старик и его сын — парень-переросток лет двадцати пяти. Оба высокие, черноволосые и такие тощие, словно их давно не кормили.

Когда Анисья пришла с работы, гости сидели за самоваром, грелись с дороги.

— Ну вот и хозяйка всему именью пришла, — нараспев проговорила тетка с таким восторгом и угодливостью, будто приход племянницы должен был несказанно всех осчастливить.

Она сидела у стола, красная, потная, благожелательная.

Старик, такой высокий, что казалось, он не сидит, а стоит за столом, поднял лохматые брови и так жадно посмотрел на Анисью, словно собирался сейчас же проглотить ее.

Анисья сказала удивленно:

— Здравствуйте…

— И вам здравствуйте, — неожиданно тонким голосом ответил старик.

Молодой победительно поиграл красивыми черными бровями, но ничего не сказал, только усмехнулся.

От этой усмешки Анисью бросило в жар, у нее задрожали руки, и она повесила телогрейку мимо гвоздя. И, хотя она была сильной и рослой, вдруг почувствовала себя маленькой и совершенно беззащитной.