Лев Правдин - Мальвы цветут

— Убит?

— Живой.

— Так что?

Елена, трудно выговаривая слова, спросила:

— Помнишь, ты сказала: не нам их судить. Все солдаты — все заступники?

— Помню…

— А вышло не то.

— Говори все, — потребовала Анисья.

Елена откинула платок, словно стало нестерпимо от зноя, сжигающего ее. И в самом деле, лицо ее потемнело и глаза провалились в черных впадинах, как будто опаленных огнем.

— Давно я про твоего узнала. Зимой еще. Муж мне написал. А я все думала, как тебе сказать. Да так и не придумала. А вот он приказывает все тебе сказать. А я все не знаю, как. А теперь его приказа я не могу ослушаться. Вот, читай сама…

Протянув треугольничек солдатского письма, она отвернулась и даже закрыла глаза, чтобы уж совсем не быть здесь. Так она сидела в тишине, наполненной звоном серебряных листочков.

Когда она открыла глаза и повернулась, то увидела, что Анисья сидит в прежней позе, уронив руки с письмом на колени.

— Прости меня, Анисья.

— За что же?

— Это я его тебе сосватала. Ты бы сама не вышла за него.

— Думаешь, мне от твоих слов легче? И не бери ты мою тяготу на свою спину. Одна выдержу. Моя любовь, мой позор — сама за все отвечу… И судить буду сама.

Елена сказала:

— Ты не заносись. Все знают, что ты гордая. О себе только думаешь. А дети?

— Вот я о них и думаю. Если я не буду гордая, то какие они вырастут?

— Ну, что будем делать? — спросила Елена.

— Не знаю.

— Ну так я знаю.

Взяв письмо из рук подруги, Елена разорвала его на мелкие кусочки:

— И забудь ты его, как не было. Детям скажи — пропал без вести.

Березу звали Маша.

Так в честь своей любимой дед назвал самую красивую березку. Анисья Васильевна не помнит своего деда, наверное, он был хороший, добрый человек. Злому бы это и в голову не пришло.

Такие мысли не под силу злой душе.

В этот год пышно расцвели мальвы в палисаднике перед домом. А лето выдалось на редкость знойное, сухое и воду для поливки приходилось носить из реки на гору, потому что колодец на дворе давно завалило землей, а соседи сами вычерпывали свои колодцы до поддонной грязи.

Анисья Васильевна любила мальвы, и они росли в ее цветнике как ни у кого в деревне. Могучие стебли, закрывая окна, высоко поднимали свои нежные бледно-розовые пышные шапки, цветущие с весны до самой осени. Именно за эти качества и любила: за силу, за нежность, за постоянство. Чудесные, жизнелюбивые цветы.

Семена мальвы она достала лет пять тому назад, когда ездила на областную сельскохозяйственную выставку. Она ездила туда каждый год с тех пор, как ее поставили бригадиром овощеводов.

Конечно, трудно ей было работать, других учить и самой учиться, а если не трудно, тогда какой же интерес жить? Легко только чай пить, и то если наработаешься.

Но как бы ни устала она за день, все равно находила время и силы, чтобы полить цветы. И все, кто проходил мимо, удивлялись, как это так, кругом все горит от жары, а тут вон сколько всяких цветов и какие пышные выросли мальвы! В деревне привыкли к этому ее чудачеству и даже любили ее именно за то, что она никогда не гонится за выгодой, хотя живет только на то, что заработает сама и что заработают дети. Других доходов она не признает.

Но вместе с тем и осуждали: ну какой же нормальный человек в такое время, когда от зноя жухнет и, не распустившись, вянет картофельный цвет, станет думать о мальвах? Хоть бы капусту напоить и огурцы. Поливать — так с толком. За огурцы нынче в городе сколько спросишь, столько и дают, а о помидорах и говорить нечего.

Цветы, верно, тоже в цене, если бы она их на продажу растила. А то ведь так, для красоты. Ну и раздает, это верно, не скупится.

Девчонки идут на танцы:

— Ах, какие у вас цветики, тетя Ася!

Будто только что увидели. Ну как тут не дать? Скажет только:

— Сами вы цветики. Тебе какой?

— Вон тот, лиловенький. Мне лиловое к лицу.

— Да тебе все к лицу. Вон ты какая расцвела. А тебе аленький, что ли?

Ходит по цветнику, любовно подбирает каждой девчонке цветок к лицу, к платью, к случаю… Подбирает а сама думает: «Какая-то моего Павлушку поманит-уведет?»

Идут девчонки бережно, чтобы не запылить босоножек, все красавицы от молодости, дыханье короткое, смех играющий.

Каждую девчонку взглядом провожает:

— Не эта ли?

Она приучала себя к мысли, что это неизбежно, что сыну уж двадцать первый год и что он не будет принадлежать ей вечно. Вот такая пройдет мимо, попросит цветочек понаряднее — и сын пойдет за ней. Пойдет и не оглянется. Куда поведет, туда и пойдет.

И не потому, что плохой он сын. Нет. Павел хороший, верный и потому веселый человек. Плохие веселыми не бывают. И мать он любит, и всегда будет верен ей. И она знает: если он кого полюбит — накрепко, навсегда.

А Клавдия замкнута, строптива, остра на язык. И некрасива — материнскому сердцу вечный укор.

Тихо стоит старая береза Маша, подслушивая мысли неразлучной своей подруги. Старая береза — свидетель всех ее горьких лет и всех ее счастливых дней.

В соседнем дворе заскулила собака, жалуясь на одиночество. Послышались неторопливые шаги. Хозяин, постукивая протезом, вышел на двор, проверить перед сном, все ли в должном порядке.

Вот и еще один свидетель: Гаврила Семенович Хром.

Он отвязал собаку и, придерживая ее за ошейник, повел на огород, где на грядках доспевала поздняя клубника. Прицепив ошейник к длинной цепи, скользящей по проволоке вдоль ограды. Хром вернулся во двор, прошел к воротам, потрогал запоры и направился обратно к дому. Голова его двигалась над высоким забором, и со стороны могло показаться, что он осматривает свое хозяйство, сидя верхом на хромой лошади.

Заметив соседку, он подошел к забору и тонким голосом спросил:

— Не спишь?

— А я собиралась специально к тебе идти, — сказала Анисья Васильевна, — к тебе идти собиралась, а ты вот и сам тут…

Хром поиграл косматыми бровями и усмехнулся, будто радуясь, что он так вовремя подоспел:

— Вот как у нас хорошо получилось: ты обо мне только подумала, а я — вот он!

Анисья Васильевна глубоко вздохнула, как бы отгоняя невеселые свои мысли, и другим, огрубевшим вдруг голосом спросила:

— Парниковые рамы с колхозного огорода увез?

— Привезу.

— Когда?

— Да вот все не соберусь. Ты уж не торопи меня. Повремени.

— Нельзя. А ты лучше не тяни. Я тебя предупреждаю. Еще неделю жду, а там — не взыщи. С милицией приду. Еще кое-что найдем. Ох, Гаврила Семенович, и зачем тебе это все?

— Да что ты, что ты? — замахал руками Хром. — Да мне сейчас и думать-то об этом не хочется. Сын домой возвращается…

— Все-таки своего добился, — сказала Анисья. — Ух, ты и настырный же!

Он усмехнулся и поиграл бровями — эта привычка так и осталась у него с молодых лет.