Михаил Забоков - Беседка. Путешествие перекошенного дуалиста

Слушая себя, я задавался вопросом: «Как это так, чтобы в одном человеке сплелись воедино и преклонение перед народовольцами, простодушно полагавшими, что их дело — только начать, показать пример личного геройства, а уж дальше народ подхватит, и почитание заветов дедов и отцов, твердо стоявших на платформе разрушения всего мира насилия до основания, чтобы затем… и уважение к Европейской конвенции?»

И тут во мне, словно в человеке, в жилах которого течет много всякой крови, но более всего дает о себе знать та, что самая горячая, встрепенулся бунтарский дух: именно потому, что в сегодняшних наших деяниях присутствует некая незавершенность, половинчатость, размытость устремлений, мы и ограничиваемся в своих посягательствах на основы прогнившей власти лишь тем, что демонтируем памятник Дзержинскому, оставляя нетронутым даже фасад лубянского централа, в то время как куда менее решительно настроенные французы, призывавшие только отречься от старого мира, по кирпичику крушат оплот и символ ненавистной тирании — Бастилию, или немцы, что в пыль разносят Берлинскую стену, олицетворявшую собой мрачную страницу истории, преграду на пути к демократии.

Впрочем, хватит косить под придурка, изображая ради остроты полемики игру в психическое помешательство в лицах. Пора честно признаться себе в тех кощунственных подозрениях, что закрадываются в душу, — а способны ли мы в принципе к каким-либо общественным ЗАвоеваниям, и в частности демократическим? Нет, не во имя того, чтобы отстоять свое, оказать соПРОТИВление неприятелю, покусившемуся на ниспосланные нам «сверху» права и свободы, — это-то как раз пожалуйста, это запросто, это сколько угодно. А вот чтобы не «против», а «за», причем не потому «за», что «против» было бы еще хуже, а потому что «за» — это как раз то, что нужно. И, конечно, не ЗА размытое неопределенностью политических формулировок светлое будущее с еще более расплывчатыми способами его воплощения.

Так вот, по трезвому размышлению вынужден признаться: общественные завоевания нам не грозят. Разумеется, отважившись на такой неутешительный вывод, я просто обязан поставить вас в известность, что употребил выражение «по трезвому размышлению» — не для красного словца. Этим малопопулярным в российской глубинке словосочетанием я даю вам ясно понять, что решительным образом отвергаю всякие инсинуации относительно видимого мною в черном цвете прогноза на будущее якобы из-за беспрерывных пьянок на теплоходе и нашего захода в порт Касабланка, где, как и подобает приличному африканскому городу, вокруг всё черным-черно. Как бы не так! Эта чернуха посетила меня в погожий июльский день, длящийся в наших северных деревенских широтах до самых поздних сумерек, в те короткие мгновения полного просветления сознания и душевного катарсиса, которые изредка всё же перепадают человеку, когда он сидит на собственноручно сколоченной лавочке возле баньки под высокой березой и мелким орешником в обмотанном вокруг бедер полотенце, покуривая в перерыве между первым паром и вторым заходом желанную пахитоску. Именно в такие редкостные моменты бытия, когда едва ли кто из местных жителей осмелится потревожить распаренного дачника, дабы не прослыть в глазах односельчан повинным в том, что своим бесцеремонным вторжением в чужие пределы он нарушил очистительный акт благостного соития доброго соседа с природой, ко мне и пришло понимание написанной нам на роду безрадостной доли, обрекающей нас до скончания века плестись в хвосте общеевропейского демократического процесса. Если вам от этого будет легче, тогда некоторым утешением может послужить ссылка на то, что это скорее наша беда, чем вина. И зовется та напасть — русским перекошенным дуализмом, чья ущербная кривобокость не всегда даже заметна, ибо, как всякий физический изъян, который ради приличия люди стараются особо не выпячивать, как-то скрывать от посторонних глаз, прятать в искусном крое одежды, — дуализм успешно маскирует свой тяжелый недуг, напяливая на себя то просторную рясу священника, то широкую блузу добропорядочного славянофила, то большого размера косоворотку записного патриота, а то и вместительную телогрейку тихого агностика, отрицающего возможность познания русской души, российского разгильдяйства, а заодно уж и самой объективной действительности, но всё врожденное уродство дуализма тут же вылезает наружу, как только робкими призывами к материальному благополучию в интерьере демократических свобод мы тщимся уравнять в правах наше скромное бытие с непогрешимым великодержавным сознанием.

…Уверенный, что моему слиянию с природой ничто не может помешать, я был несказанно удивлен, когда из-за бани, со стороны заднего двора, неожиданно появился Толян — мой первейший деревенский дружбан. Нетвердым шагом он преодолел разделявшее нас расстояние, тяжело опустился рядом со мной на лавочку и, переборов крайнюю усталость, пик которой пришелся на вчерашний день — как раз на дату выдачи пенсии, прошелестел непослушными губами:

— Чего-то, Мишка, я так и не понял в твоих рассуждениях. Видать, никудышный ты философ, да и писатель из тебя выходит уж больно путаный.

Не скрою, я был чрезвычайно польщен. Как-никак, Толян оказался первым человеком, кто признал во мне писателя. Понятно, что я не мог его разочаровать, поэтому с жаром принялся растолковывать ему сбивчивые положения настоящей главы.

А чтобы подогреть его интерес, я воспользовался абсолютной шкалой ценностей, благодаря чему легко завладел вниманием Толяна. Я не стал выпытывать у него, что и сколько он пил вчера, а лишь намекнул, что сегодня, возможно, ему предстоит отведать капитанского коктейля с благозвучным названием «Good Mother», в котором бултыхаются 50 г водки и 50 г ликера «Amoretto», благо кое-какой подарочный ликер и в самом деле без всякой пользы пылился у меня на полке. Ну что можно сказать о таком напитке, — вопрошаю я Толяна? — Традиционный, ничем не примечательный двухкомпонентный микст предсказуемого действия и маловразумительной направленности. Что следует ожидать от такого коктейля, если ограничиться одной его порцией? Да ничего. Чтобы по-настоящему романтизировать его вкусовую гамму, а заодно придать ей национальное своеобразие, нам потребуется заменить итальянский ликер на дополнительные 50 г русской водки.

— Точно, Мишка, давай заменим, — отзывается Толян.

— Давай-то давай, но вот только это будет уже не коктейль, а полноценный мерзавчик.

Толян тяжело вздыхает, признавая справедливость моего замечания. Поэтому дальше свою мысль я уже развиваю в следующем направлении: чтобы ты, Толян, в полной мере смог ощутить необходимый коктейлю яркий букет, не оскорбив при этом собственных эстетических чувств его недостаточной крепостью, хочу привлечь твое внимание к напитку, ставшему почти неприметным в силу его каждодневного употребления, которому как-то в порыве мазохистского патриотизма я дал название «Великодержавные страдания». А чтобы украсить это название народным орнаментом, одновременно привнеся в него то же благозвучие, какое исходит от ранее упомянутого коктейля «Good Mother», я бы в конечном счете поименовал его так: «Великодержавные страдания, вашу мать!»