Михаил Забоков - Беседка. Путешествие перекошенного дуалиста

Такая нежная забота обо мне — просто умиляла. Мирыч, иногда мама да сестра — вот, пожалуй, и все, кто проявлял неустанный интерес к моему внутреннему и внешнему облику. Хотя нет, фраернулся. Ведь был еще коллектив, взявший меня однажды на поруки, после того как я разложил ночные костры за территорией пионерлагеря. Тогда мне, правда, удалось убедить их в том, что мои действия не были связаны с выполнением агентурного задания по приему вражеского парашютного десанта. А вот уже гораздо позже, в армии, сломить сопротивление подполковника из Политуправления ДВО, который наотрез отказался визировать данные мне рекомендации для вступления в славные партийные ряды, — я так и не сумел. «Таким, как ты, — не место в партии!» — подытожил он нашу беседу. За такую его замечательную прозорливость — ему отдельное человеческое спасибо. Как иной раз я всё же неверно думаю о людях!

Однако помимо заботы обо мне в словах близняшки я уловил и потребность моего участия в нем самом. Знать, что кто-то нуждается в тебе, с нетерпением дожидается твоего возвращения домой, — согласитесь, без этих простых ожиданий наша жизнь была бы неполной. Так нуждается во мне, например, большой пудель по кличке Люська, чьи анализы на лептоспироз и трихомонадный вагинит, выделенные в ветеринарном Свидетельстве отдельной строкой, вызвали во мне столь неоднозначную реакцию. И я представил себе: намаявшись за целый день на работе, возвращаюсь я домой усталый и разбитый, два раза коротко нажимаю кнопку дверного звонка и слышу в ответ отрывистый лай собаки, а потом жуткую возню по ту сторону порога за право — кому открывать дверь; с применением крепких выражений и частичного рукоприкладства, как правило, победу в этой схватке одерживает Мирыч, которая, не успев толком отойти от только что бушевавшей борьбы, с приветливой улыбкой открывает мне дверь, но продолжает по инерции еще собачиться с Люськой, в то время как та, заходясь от счастья лицезреть дорогого друга и вдыхать родной аромат его прелых ног, просто не знает, как выразить свой восторг; она с частотой вертолетного пропеллера виляет хвостом, жутко щерится и мотает из стороны в сторону головой, потом принимается подскакивать на месте, норовя слизнуть с моего утомленного лба капельки выступившего пота, — после успешной приемки комиссией нового лифта, подниматься на шестой этаж чаще приходится пешком, потому что, как поясняют механики этого технического чуда, требуется не менее полугода, чтобы лифт приработался, а прошло всего лишь пять месяцев, — затем она оглашает лестничную площадку диким протяжным воем, после чего пулей бросается в комнату и притаскивает в зубах первый попавшийся на глаза предмет из моих личных вещей — то ли жеваную пачку сигарет, то ли домашний тапочек, то ли изорванные страницы этой многострадальной рукописи, а позже, в более спокойной обстановке, уткнувшись мордой мне в колени, начинает жалобно скулить и во всех подробностях рассказывать сложные перипетии прожитого дня, который, строго говоря, был не так уж и плох, но мог бы быть куда лучше, если бы я вообще не ходил на работу. Ну как тут можно оставаться безучастным, когда в тебе так нуждаются!

Впрочем, хватит об этом. Довольно щенячьих нежностей. Пришла пора платить по счетам. Пусть теперь этот сын степей кровью смоет нанесенное мне оскорбление. Так на что он там прозрачно намекал своей душевнобольной инфузорией?

— И что же тебя не устраивает в моей концепции священной войны с чиновничеством в России? — сказал я со строгим прищуром, будто истинный смысл моих слов заключался не в прозвучавшем вопросе, а в желании видеть моего оппонента у дуэльного барьера. Хорошо бы уже покалеченным.

— Всё!

— Что значит всё? Может, ты еще скажешь, что у нас и чиновного сословия нет? Или, может, оно не измывается над народом?

— Какой народ — такой и чиновник! Что же до твоих тенденциозных литературных экзерсисов с претензией на глубокое теоретическое понимание российской общественной жизни со времен чуть ли не самого Рюрика, то звучат они малоубедительно и совершенно выбиваются из текста эссе. В остальном же, не скрою, произведение… бесспорно талантливое, высокохудожественное и умеренно философское.

Размякший от такого лестного отзыва, я застенчиво потупил взор и, забыв о недавно кипевшем во мне негодовании, повторил за ним робко с придыханием не избалованного похвалой попугая:

— Талантливое?

— Ничего более занимательного в своей жизни не читал! — заверил он меня без тени сомнения. — И если бы не ежедневная затурканность делами, я бы даже дочитал твой опус до конца.

Кое-как справившись с восторженными чувствами, порожденными только что изведанным литературным триумфом, я всё же решил уточнить:

— Говоришь: мои литературные упражнения «с претензией на глубокое теоретическое понимание российской общественной жизни со времен чуть ли не самого Рюрика — звучат малоубедительно…» Пусть так. А что же тогда убедительно звучит?

— Убедительно?… — Он надолго задумался, мысленно перелистывая страницы недочитанной рукописи. — Ну, там, про грибы, про стопарик после баньки. Ничего не скажешь — весьма душевно. Да, вот еще что, чуть не забыл. Неизгладимое впечатление оставляют горькие строки, звучащие как безутешный крик души, где автор клеймит позором свободолюбивых россиян, подменивших помыслы о демократии и гражданском обществе еще менее исполнимыми мечтами о справедливом распределении и честной власти. Как там у тебя? Дай вспомнить… Ах, да. Цитирую по памяти: «Да за-е…ла ты меня, Мирыч, со своими тапочками!» Какая депрессивная мощь! Сколько эпического трагизма! Какой накал безысходности! Или вот еще…

«Да он что — издевается надо мной, что ли? Так бессовестно выхолостить замысел автора! Ну разве в объеме стопарика болела у меня душа за судьбы демократии в России? Как минимум — бутылки! И при чем тут тапочки?»

— «…Я еще в своих сезон прокантуюсь!» — форсируя голосовыми модуляциями непереносимое человеческое страдание, истошно продекламировал он.

— Ладно, хватит лирики. Давай по существу. В чем ты видишь изъяны моей концепции?

— Да она у тебя вся соткана из сплошных натяжек и недомыслия. Тебя послушать, так можно подумать, что по одну сторону баррикад находимся мы — безвинные жертвы террора, непорочные узники совести, а по другую — они, — упитанные администраторы-душегубы, бездушные чиновники-кровососы.

— А что, разве не так?

— Да нет никаких баррикад, а если и есть некая демаркационная линия, то по обе ее стороны находимся мы, и только мы. Ты пойми, не будь этих чиновников, так были бы другие, ничем не отличающиеся от прежних, потому что среда их взрастившая, — это мы сами. Если бы сегодняшний чиновник — как выразитель системы — отличался от своего предшественника, то это была бы уже не Россия в ее привычном метафизическом понимании, а нечто совсем иное. Поэтому, как ты выражаешься, мы и воюем, но только сами с собой, со своей половиной сознания, обращенной к Востоку и условно называемой чиновничеством. Да и к тому же не воюем мы вовсе, а так — по-братски сосуществуем, ну вот как мы с тобой.