Михаил Забоков - Беседка. Путешествие перекошенного дуалиста

Стараясь оставить о себе приятное впечатление и разойтись без обид, я примирительно подытожил:

— Вот именно, и я о том же толкую — незачем противопоставлять всем нашим напастям созидательное начало в человеке, его личную ответственность перед самим собой и своими близкими за надежный кров и благополучие своей семьи, с помощью чего только и можно реально одолеть общую беду с неизбежными, но наименьшими потерями, когда, сидя во тьме и сени смертной, достаточно обойтись латанием прорех в сознании людей путем пробуждения в них чудесной веры в свои нравственные силы, коими они и будут давить всех окаянных ворогов и отбиваться от непрекращающихся пакостей со стороны необузданной природы.

Судя по тому, как молодой монах на меня посмотрел, — а посмотрел он на меня нехорошо, — и что-то при этом даже прошептал, — а прошептал он, как мне послышалось: «Изыди, сатана!» — он, похоже, не вполне оценил проявленный мною жест доброй воли.

И тут появился преподобный. Это был сухонький благообразный старец — не по возрасту, а по зрелости, полагающейся подвижнику, — в ветхой рясе из грубого сукна, с длинной полуседой бородой и печальными блекло-голубыми неподвижными глазами, в которых царил покой созерцания и холод северного сияния.

Он бегло окинул взглядом моего спутника, затем перевел усталый взор на меня. Своим босяцким видом я, наверное, представал в его глазах жалким погорельцем, выпрашивающим милостыню у бедных монахов, однако задубелое на солнце и высеченное ветрами лицо подвижника не выражало никаких видимых эмоций, оставаясь столь же безжизненным, как и гипсовый слепок с лица умершего. Я поклонился и подробно отрекомендовался.

Нимало не удивившись всему сказанному мною и не выказав при этом ни малейшего интереса к будущности Руси, он только тихо заметил:

— Долго же тебя носило по свету, чадо, что ты наконец добрался до Храма в таком обтрепанном виде!

— Сам знаешь, батюшка, путь к вере — не близкий, — глухо отозвался я. — Что же до моей одежды, так это еще что! Внутри я и вовсе голый, совсем душа поизносилась.

Он еще раз посмотрел на меня, но теперь уже напряженным, проникающим до самых глубин моего нутра взглядом то ли ясновидца, то ли прозектора, пытаясь, вероятно, распознать — в каком роде услуг нуждалась моя душа; углядев, что она еще теплится, старец сухо сказал:

— Ну хорошо. До совершения келейной молитвы есть еще немного времени. Пойдем, отойдем в сторонку, поговорим о твоей душе.

Игумен повернулся и пошел по направлению к помойке. Я потрусил за ним. Нагнав его на середине дорожки, я сбавил шаг. Чтобы хоть в малой степени соответствовать теме предстоящего разговора о высоких материях, я некоторое время семенил с ним рядом, стараясь незаметно подобрать ногу и попасть в такт с мерной, уверенной поступью великого старца. По мере приближения к помойке я всё больше нервничал — и оттого, что не знал, с чего начать, и потому, что стартовая площадка, с которой мне предстояло вознестись к эмпиреям духа, располагалась в столь неудачном месте. Но настоятель оказался человеком с тонкой духовной организацией: лишь безразлично бросив короткий взгляд на свалку мусора, он величаво, как ладья на воде, развернулся и зашагал в обратном направлении — к церкви. Я вновь поспешил за ним.

— Ну что, сын мой, — первым произнес старец, — никак не совладаешь со своей гордыней, которая размягчает твою душу и теснит разум, влечет к чужим берегам, искушает праздным весельем и тленным богатством?

— Да каким там богатством, батюшка! В лучшем случае речь может идти только о самом необходимом.

— Самое необходимое у тебя и так уже есть. Это — Евангелие, а больше тебе ничего и не нужно.

— Как, совсем ничего?

— Совсем!

— Так ведь и так приходится проживать свою единственную жизнь через пень колоду, и так мы находимся на задворках цивилизации, что твоя церковь, огороженная тыном отшельничества! А как же будет, когда только одно Евангелие и останется на руках? Как быть с политикой, экономикой, государственным устройством?…

— Государственные задачи — это задачи нравственно-религиозного совершенства. Когда каждый человек будет жить по евангельским заповедям любви и единомыслия, то вопрос о политических формах потеряет всякое значение. Любая форма будет хороша. А лучше всех та, которая уже есть, ибо она определена свыше. Все социальные и политические язвы Руси исцелятся сами собой, если люди научатся жить по Евангелию.

— Нравственные заповеди Христа прекрасный, но — увы! — недостижимый в земной жизни идеал. Он настолько же недостижим, насколько бесконечны просторы Вселенной. Поэтому, как невозможно достичь пределов бесконечности, невозможно уничтожить пороки, с которыми сражается Евангелие. А между тем жизнь проходит. Она вообще, как я заметил, слишком коротка для усвоения вечных истин. А тут еще и продолжительность жизни резко идет на убыль. Едва до пенсии дотягиваем. Когда же жить-то, батя? Каким еще надо запастись долготерпением, чтобы излечиться от гнойных и застарелых язв?

Старец брезгливо поморщился. Глаза его были пусты и холодны, голос — жестким и далеким:

— Коль тебе так невтерпеж, можешь жить как хочешь, но упаси тебя Бог торопить паству. Ей спешить некуда.

— Да почему же некуда, что она — счастливее меня живет?

— Во сто крат! Счастье заключено в смиренной кротости через послушание, в отказе от имущества и поисков личного благополучия, в добровольной бедности, о которой говорил Иисус, называя ее «нищетой духом», в достижении незамутненности и простоты жизни на пути к внутренней духовной свободе через самоотречение, когда уже никакая земная сила не имеет власти над человеком, потому как, став слугою Всевышнего, человек перестает быть слугою «человеков», становясь истинно великим и свободным.

— Этот завет твой мы усвоили особенно хорошо: отречение от благ во имя внутренней духовной свободы. Само собой, в полной нищете.

Старец искоса взглянул на меня, пытаясь, должно быть, разгадать, чего больше было в моем нечаянном высказывании — прямого подтверждения готовности к безропотному исполнению его заветов или завуалированного сомнения в истинности его наставлений. Однако времени разбираться в хитросплетениях прозвучавшего суждения у него уже не было, потому что как раз в этот момент мы почти поравнялись с церковью, отчего игумен внезапно укоротил шаг, вынудив меня сбиться с привычного ритма ходьбы. Потом он и вовсе остановился и, глядя поверх ската церковной крыши куда-то в высокую даль, трижды перекрестился, лишь после чего мы снова двинулись по той же дорожке в обратный путь. Испытав только что благоговейный трепет и ощутив дополнительный прилив священномудрия, старец заговорил с еще большей убежденностью: