Криста Вольф - Кассандра

Скоро стало ясно, что во многом они едины. Я говорю «они», потому что поначалу я держалась в стороне. Обитаемый мир, насколько мы его знали, все страшней, все быстрей оборачивался против нас. «Против нас, женщин», — сказала Пенфезилея. «Против нас, людей», — возразила Арисба.

Пенфезилея: Мужчины не останутся в накладе.

Арисба: Ты называешь так их гибель?

Пенфезилея: Они воины. Значит, то, что они делают, приносит им радость.

Арисба: А нам? Если бы мы все были воительницами?

Пенфезилея: Мы делаем то, что должны. Но нам это не доставляет никакой радости.

Арисба: Значит, мы должны делать то, что делают воины, чтобы показать им наше отличие от них!

Пенфезилея: Да.

Ойнона: Но так же нельзя жить.

Пенфезилея: Нельзя жить? Но можно умереть.

Гекуба: Дитя, ты хочешь, чтобы всему наступил конец?

Пенфезилея: Хочу. Я не знаю другого средства покончить с мужчинами.

Тут к ней подошла юная рабыня из греческого лагеря, опустилась на колени и приложила руки Пенфезилеи к лицу. Она сказала: «Пенфезилея, пойдем к нам». — «К вам? Куда?» — «В горы. В лес. В пещеры на Скамандре. Среди мертвецов и смерти есть другое — жизнь!»

Слова юной рабыни затронули и меня. Эти люди живут. Без меня. Они знают друг друга. У девушки, которую я называла «молодой рабыней», было имя Килла. Ойнона, которую я теперь не видела рядом с Парисом, подружилась с ней. Они подходили одна к другой. Марпесса, служившая мне, пользовалась в этом мире уважением. Ах, если б я могла быть с ними! И такая же светлая тоска в глазах Мирины. Это был первый открытый взгляд, которым мы обменялись.

Пенфезилея произнесла: «Нет». Искра в глазах Мирины тут же погасла. Я резко бросила Пенфезилее: «Ты хочешь умереть и принуждаешь остальных следовать за тобой». Второй раз произнесла я слова, в которых раскаиваюсь по сию пору.

«Как! — закричала Пенфезилея. — И это говоришь мне ты!»

Еще немного — и мы кинулись бы друг на друга.

И обо всем этом я не вспоминала до сих пор. Я не хотела поверить, что женщина может желать смерти. Ее смерть погребла с собой все, что мы о ней знали. Если мы еще верили тогда, что ничего ужаснее пережитого нами быть не может, мы увидели теперь: зверства, творимые людьми, не имеют предела, мы, люди, способны перерывать человеческие кишки и раздавливать черепа в поисках самой болезненной точки. «Мы», говорю я, и среди всех «мы», которые я произносила, это особенно не дает мне покоя. «Ахилл, скот» — куда легче выговорить, чем это «мы».

Почему я застонала? Марпесса, ты была там, когда Мирина, кровавый комок, заскреблась у двери хижины, где мы прятались. Глухая тьма, ночь без огней, мертвых подбирали утром. На теле Мирины не оставалось места, до которого можно было дотронуться, чтоб она не застонала. Я все еще вижу перед собой лицо крестьянки, приютившей нас, когда Мирина лежала перед нами, а мы смачивали соком трав ее раны. У нас, Марпесса, у нас с тобой больше не было слез. Я надеялась только на быстрый конец. Когда мы услышали, что греки в поисках разогнанных амазонок в первый раз дошли до этих хижин, мы набросили гору неспряденной шерсти на Мирину, лежащую в углу, ее слабое дыхание не шевелило шерсти. Мы присели у огня в рваных, грязных платьях, я помню, что точила нож для чистки овощей, и взгляд грека, вошедшего в хижину, столкнулся с моим на этом ноже. Тогда мы взглянули друг на друга. Он меня понял. Он не тронул меня. Взял, чтобы соблюсти достоинство воина, козочку, вырезанную Анхизом и стоявшую в нише. Когда спустя недели к Мирине вернулось сознание, она не могла простить себе, что спаслась. Кроме имени Пенфезилеи она не произносила ни слова. Я застонала снова, как стонали мы тогда, слыша или произнося это имя. В бою Мирина ни на шаг не отходила от Пенфезилеи. Когда Ахилл нацелился на Пенфезилею, пятеро мужчин с силой удерживали Мирину, я видела кровоподтеки на ее коже. Об этом рассказали нам другие амазонки, не Мирина. Ахилл изумился, столкнувшись в бою с Пенфезилеей. Уж не сошел ли он с ума! Кто бы мог подумать, его встретила мечом женщина! Она вынудила его считаться с собой — это было ее последнее торжество. Они сражались долго, всех амазонок оттеснили от Пенфезилеи. Он бросил ее оземь, он хотел захватить ее в плен, но она резанула его кинжалом и вынудила умертвить себя. Благодарение богам хоть за это.

Что произошло потом — я вижу перед собой, словно была там сама. Ахилл, греческий герой, надругался над телом мертвой. Мужчина, неспособный любить живых, продолжая убивать, бросился на свою жертву. Я застонала. Она уже не могла ничего почувствовать. Но мы почувствовали, мы, все женщины. Что же будет, если такое станет повторяться! Мужчины, слабые, вознесенные в победители путем заговора, нуждались в нас, как в жертвах, чтобы хоть что-нибудь почувствовать. Что же будет! Сами греки ужаснулись содеянному Ахиллом. И в наказанье ему пошли дальше: привязали тело Пенфезилеи, которую теперь он оплакивал, к лошади, проволокли по полю и бросили в воду. Надругались над женщиной, чтобы уязвить мужчину.

Казалось, белоглазое чудовище вырвалось из пут и мчалось по лагерю впереди кучки людей, что несли от реки тело Пенфезилеи. Толпа все росла и росла по пути. Амазонки, троянки, одни только женщины — шествие к месту, которого нет на земле: к безумию. Нигде ни одного грека. Когда они с воплями приблизились к храму, их уже нельзя было узнать. Они так же мало походили на людей, как труп, за которым они следовали. Им пришел конец, и они знали это, но само это знание гасило в них способность знать. Их знание было в их теле, которое непереносимо болело — этот вой! — в их костях, в их волосах, в зубах и ногтях. Они страдали свыше меры, а такое страдание имеет свои законы. Все, что возникает из него, падает на головы тех, кто его причинил, так говорила я после в совете. В тот день перед лицом этих женщин, перед этим телом меня захлестнула мука, и, что бы ни случалось, она не покидала меня больше. Я научилась снова смеяться — невероятное чудо, но мука оставалась во мне. Это был конец.

Они положили Пенфезилею под ивой. Я должна была начать поминальный плач по ней. Я начала — тихо, надломленным голосом. Женщины, стоявшие в кругу, подхватили резкими, пронзительными голосами. Начали раскачиваться из стороны в сторону. Громче стали голоса. Сильнее дрожь. Одна запрокинула голову назад, другие за ней. Судороги сводили тела. Одна из женщин, шатаясь, вошла в круг и начала танец возле покойной, спотыкаясь, тяжело двигая руками, сотрясаясь всем телом. Оглушительней становились крики. Женщина в кругу уже потеряла власть над собой. Пена выступала на губах ее широко разинутого рта. Две, три, четыре других не управляли больше своим телом, когда соединились наивысшая боль и наивысшая страсть. Я чувствовала, как ритм овладевает мной, как во мне возникает танец, жестокое искушение — теперь, когда ничто не может помочь, — отказаться ото всего, от себя самой, уйти из времени. Мои ноги стремились уйти из времени, как повелевал ритм, и я была готова отдаться ему целиком. Пусть глухие заросли снова сомкнутся над нами. И снова поглотит нас неразделимое, бесформенное — бездна. Танцуй, Кассандра, танцуй. Иду. Все во мне стремилось к ним.