Криста Вольф - Кассандра

В первую зиму Гекуба, которая иногда приходила и молча сидела с нами, прислала к нам Поликсену. Она потеряла рассудок. Она сошла с ума от страха. Скоро мы увидели, что она терпит только мягкое, сумеречный свет, приглушенные тона, легчайшие прикосновения. Мы узнали, что Ахилл, умирая в храме, взял с Одиссея обещание, что Поликсена, которая предала его, после победы греков будет принесена в жертву на его могиле. Гармония ее лица была разрушена, но, когда издалека, очень издалека, доносились звуки флейты, она еще могла улыбаться.

В первую весну Приам прислал за мной. Я шла и видела — на улицах Трои меня больше не узнают. Это было мне по душе. Отец, ни словом не упоминая о случившемся, сухо сообщил мне, что появился новый возможный союзник, как его зовут?.. Еврипил. Со свежим войском, чем нельзя пренебречь. Только он хочет, если будет сражаться на нашей стороне, взять меня в жены.

Мы помолчали, потом царь захотел узнать, что я на это скажу. Я сказала: «Почему бы и нет?» Отец заплакал. Гневным я любила его больше. Еврипил прибыл, и случилось худшее, что могло быть. Он погиб на следующий день, после первой ночи со мной, в одном из столкновений с греками, возникавших из-за того, что они не могли взять город. Я снова пошла к Скамандру, никто ни словом не обмолвился о моем недолгом отсутствии. В последний год войны беременность была редкостью, с завистью, с сочувствием, с грустью смотрели многие на мой живот. Когда близнецы родились — это были тяжелые роды, — я лежала в пещере Арисбы, один раз воззвала к богине: «Кибела, помоги!» У них было много матерей. А Эней был им отец. Все, что человек должен пережить, я пережила.

Марпесса кладет мне руки на плечи. Да, я знаю. Скоро они придут. Я хочу еще раз увидеть этот свет. Свет, на который мы смотрели вместе с Энеем так часто, как могли. Свет перед закатом, пока не сядет солнце, когда каждый предмет начинает светиться изнутри и цвет, ему присущий, выступает наружу. Эней говорил: чтобы еще раз перед ночью утвердить себя. Я говорила: чтобы разлить последние остатки света и тепла, а потом вобрать в себя темноту и холод. Мы засмеялись, когда заметили, что говорим иносказаниями. Так мы жили в час перед темнотой. Война, не способная двигаться, лежала тяжело и устало, как раненый дракон, над нашим городом. Следующее его движение должно нас раздавить. Неожиданно, в то или другое мгновение, могло закатиться наше солнце. Любовно и тщательно следили мы за его движением во все наши дни, которые были уже сочтены. Меня удивляло, что каждая из нас здесь, на Скамандре, как ни отличны были мы друг от друга, чувствовала, что мы пробуем что-то новое. И это не зависело от того, сколько времени было у нас впереди. И от того, скольких троянцев, большинство которых, разумеется, оставались в пыльном городе, сможем мы убедить. Мы не смотрели на нашу жизнь как на образец для других. Мы были благодарны за то, что на нашу долю выпало высочайшее из всех преимуществ: в темное настоящее, которое заслоняет собой все времена, продвинуть узкую полоску будущего. Анхиз, не устававший поддерживать нас надеждой, что все может сбыться, сдавал на глазах, становился все слабее и не мог уже плести свои короба. Ему часто приходилось лежать, но он продолжал делиться с нами своим учением — оно доказывало, что дух сильнее тела, — по-прежнему спорил с Арисбой и называл ее Великая Матерь. (Она совсем отяжелела, ей отказали ноги, и расстояния, которые не могла пройти, она преодолевала трубным голосом.) Мне кажется, Анхиз всем сердцем любил нашу жизнь в пещерах, без всяких сожалений, сомнений и грусти. Он осуществил свою мечту и учил теперь нас, молодых, как можно мечтать, прочно стоя на земле.

Потом миновало и это. Как-то в полдень я проснулась под кипарисом, где часто проводила жаркую часть дня, проснулась с мыслью: безнадежно. Как безнадежно все. Слово возвращалось и каждый раз все сильнее раздирало трещину во мне.

Потом пришел посланец из дворца. К Ойноне. Парис ранен. Требует ее к себе. Только она одна может его спасти. Мы смотрели, как она складывала в корзину травы, целебные настои, ткани, склонив прекрасную белую шею, которая, казалось, с трудом несла ее голову. В свое время, когда Парису потребовалось много девушек, он отстранил от себя Ойнону. Ее снедала тоска, она боялась не за себя — за него. Она не могла постичь, как он мог так измениться. Ойнона менялась, как природа, но, меняясь, она оставалась все той же. Чужой вернулась она обратно. Парис умер. Дворцовые врачи слишком поздно послали за ней. Он умер в муках от гангрены. Вот, подумала я про Ойнону, вот еще одна с застылым взглядом, сломленная войной. Мне, сестре, следовало быть на торжественных похоронах Париса. Я пошла. Я хотела видеть Трою, а увидела могилу. И могильщиков — жителей, живущих уже только для того, чтобы с мрачной пышностью хоронить себя вместе с каждым новым покойником. Жрецы все более усложняли правила погребения, и соблюдать их было тяжко, эти обряды пожирали повседневность. Призраки несли призрака к могиле. Ничего более призрачного я не видела. А самой жуткой была фигура царя, закутанное в пурпурное одеяние дряхлое тело несли перед процессией четверо сильных мужчин.

Прошло и это. Вечером на стене я говорила с Энеем, а потом мы расстались. Мирина не отходила от меня. Разумеется, это заблуждение, что свет над Троей в эти последние дни был какой-то белесый. Белесы были лица. Смутно то, что мы говорили. Мы ждали.

Крушение наступило быстро. Конец этой войны стоил ее начала: постыдный обман. И мои троянцы верили тому, что видели, но не тому, что знали: верили, что греки отступят! Чудище, оставленное греками под стеной, все жрецы Афины, которой было, вероятно, посвящено оно, не раздумывая долго, осмелились назвать конем. Итак, это «конь», но почему же такой огромный? Кто знает. Так велик, как велико уважение поверженного врага к Афине Палладе, хранительнице нашего города. «Внести коня внутрь».

Это было уже слишком, я не верила своим ушам. Сначала я испробовала разумные доводы: «Вы что, не видите, конь слишком велик для любых наших ворот». — «Тогда мы их расширим».

Так против меня обратилось то, что меня теперь едва узнавали. Трепет ужаса, вызываемый моим именем, уже померк. Это греки соединили их снова. Троянцы смеялись над моими криками. «Она сумасшедшая. Давайте пробивайте стену. Тащите коня!» Сильней всякого другого стремления был их необузданный порыв выставить у себя этот знак победы. Люди, в безумном упоении втащившие в город идола, меньше всего были похожи на победителей. Я боялась самого плохого, и не потому, что рассчитала ход за ходом греческий план, но потому, что видела безудержное высокомерие троянцев. Я кричала, просила, заклинала, говорила на разных языках. К отцу я не пошла, он был болен.