Ёсио Марумото - Свободен как птица

– Глава любой фирмы, когда дело идет к банкротству, заранее заботится о том, чтобы его семья хотя бы некоторое время не бедствовала. – Разумеется, кто-то уже постарался из сочувствия к Акико внушить ей эти обывательские «здравые рассуждения». Впрочем, слова жены были вполне естественны при том бедственном положении, в котором мы оказались. Но я бросил в ответ:

– А вот я не умею. Да и поступают так, пожалуй, только опытные дельцы.

Тогда мне не оставалось ничего иного, как скрыться, пока не успокоятся кредиторы. Пришлось жить у Ёсиэ, но, поскольку ее существование держалось в тайне, я даже Акико не мог сообщить о своем местопребывании. Я все пытался выкрутиться и возродить издательство. Обратился с просьбой о деньгах к одному однокашнику, с которым лет Двадцать не встречался, закончил одну рукопись, принесшую кое-какой доход. Кредиторы снимали осаду только в воскресенье, и в этот день я обычно навещал семью, а в понедельник возвращался к Ёсиэ. Так и текла моя жизнь, неделя за неделей, жизнь, в которой я потерял опору и оказался как бы повисшим в воздухе. Прошло несколько месяцев. Я горел нетерпением наладить быт, но выход был один – найти твердый заработок.

Хадзимэ поступил в институт. Он сдавал экзамены поочередно в три института. В первый провалился, в другой требовалась плата за вступительные экзамены, причем деньги нужно было внести до объявления списка поступивших. В третьем нужно было платить даже до начала экзаменов. В конце концов Хадзимэ пришлось держать экзамены куда-то еще. Когда я осведомился у сына о его намерениях, он заявил, что в институт его приняли, а деньги уже внесены и больше не требуется. Акико подыскала себе место официантки в японском ресторане и стала работать, чтобы иметь хоть какой-нибудь доход. Кроме того, ей, видимо, стало кое-что известно о Ёсиэ. Жене было необходимо отвлечься от тревожных мыслей о том, сколько же будет продолжаться подобная жизнь; а также спастись от настойчивых кредиторов.

Как-то Акико завела разговор о скопившихся банковских счетах и квитанциях из районного налогового управления. Я вспылил:

– У нас вопрос стоит о жизни и смерти! А банк и налоговое управление не разорятся. Их дело требовать, у них подобных проблем нет. Нам ведь жить надо. Не плати никому и все, что я приношу, трать на еду.

Однако давал я всего лишь сто тысяч иен в месяц. Мы очень нуждались. Однажды, вернувшись домой, я увидел на столе записку, оставленную Акико. «Газ, водопровод, телефон, страховка, газеты, химчистка, взносы на пенсию, расходы на Хадзимэ и Дзиро. Только на это требуется в месяц сто сорок – сто пятьдесят тысяч. На сто тысяч прожить невозможно. Если денег на жизнь еще долго не будет, надо переезжать в маленькую квартиру. На Дзиро в месяц уходит тридцать тысяч, банковские счета – восемь тысяч, налоги – пятьдесят, питание, повседневные мелочи, обучение Хадзимэ – сто пятьдесят тысяч».

Ёсиэ также бедствовала. Ее квартира была заложена под высокие проценты. Из-за того, что я скрывался от кредиторов и не мог быстро сколотить необходимую сумму денег, становилось все более вероятным, что квартира пойдет с молотка. Я не видел возможности воспрепятствовать этому, и, конечно, это стало источником наших душевных терзаний. Поистине, мы были на грани жизни и смерти. Занимать деньги у друзей можно было лишь до поры до времени – с некоторых пор они стали смотреть с откровенной неприязнью. Когда обращаешься к человеку, зная, что у него есть деньги, а он отказывает тебе, во второй раз просить уже не хочется. Однако я считал: по сравнению с теми трудностями, что мне пришлось вынести, когда я один безвыходно сидел в своем издательстве, нынешние муки вполне терпимы. Действительно, несмотря ни на что, мое здоровье восстанавливалось. Что касается возрождения издательства, то, хотя переговоры с денежными тузами шли нелегко, все же постепенно на мои книги начали поступать заявки. Я называю их книгами, но это были всего лишь брошюры по вопросам здоровья и питания. Мои штудии в те времена, когда я один выпускал журнал, сейчас мне пригодились.

Неделю за неделей я жил у Ёсиэ. Положение Ёсиэ было лучше, чем Акико, даже не знавшей моего места жительства. Казалось бы, теперь ее беспокойство должно уменьшиться, но в действительности все было наоборот. Живя бок о бок со мной, Ёсиэ вынуждена была все время терпеть мою раздражительность. Остро реагирующая на выражение моего лица, Ёсиэ буквально задыхалась, постоянно видя мою мрачную озабоченность. Ее желание не связывать меня проявлялось таким образом, что я чувствовал себя скованным по рукам и ногам. Как только она догадывалась о моем намерении выйти из дома, лицо ее покрывалось голубоватой бледностью и застывало, словно отлитое из бетона. Трагизм положения усугублялся тем, что моя нервозность была вызвана не только отсутствием денег, но и тревогой, что Ёсиэ все крепче привязывает меня к себе. Я думал об Акико, терпящей нужду, и нервничал из-за того, что никак не могу заработать достаточную сумму денег. Каждый прошедший день, увеличивающий, как казалось мне, тревогу Акико, умножал и мою тревогу. Меня одолевало нетерпеливое желание заглянуть домой, но я, связанный Ёсиэ, не мог свободно пойти туда. Из-за этого у меня начала возникать глухая неприязнь к ней. Однако Ёсиэ воспринимала ее как мою обычную озабоченность. Она и предположить не могла, что опасное равновесие может когда-нибудь рухнуть. За исключением отлучек по делам, выйти из дома просто так, скажем на прогулку, я совершенно не мог. Она не отпускала меня даже на полчаса. Из-за того, что один День в неделю я проводил дома, настроение Ёсиэ накануне и после моего посещения семьи портилось. В результате половину недели она ходила со страдальческим выражением лица. В конце концов мои визиты домой сделались невозможны. Хоть таким образом я старался не убивать ее. Если же все-таки приходилось идти по делам и я звонил из города Ёсиэ, дома ее обычно не оказывалось. Видимо, как только я выходил, она исчезала вслед за мной. «С твоим уходом сам воздух, кажется, улетучивается из комнаты, – объясняла потом Ёсиэ. – Я начинаю задыхаться. Кроме того, сюда не заглядывает солнце, а сидеть одной в мрачном помещении так тоскливо».

Когда Ёсиэ выбиралась в город, она не имела денег даже на то, чтобы где-нибудь перекусить. Я совершенно не представлял, где она бродит. Дома ее не оказывалось все чаще, и вечерами Миэко, заждавшись мать, начинала плакать, при этом лицо дочери принимало выражение, разительно отличавшееся от обычного. Я поражался – неужели человеческое лицо в состоянии так сильно меняться? Нижняя губа Миэко, словно обладавшая способностью беспредельно растягиваться, отвисала и, казалось, выражала саму печаль. Я брал дочь на руки и каждый раз, когда она всхлипывала в моих объятиях, утыкаясь головой в подбородок, испытывал невыносимую боль и еще сильнее прижимал ее к своей груди. Наконец Ёсиэ возвращалась домой. От нее пахло вином.