Петр Алешковский - Институт сновидений

Съездил заграницу отдохнуть – не понравилось. Все чаще стал убегать в лес, в избушку, в похожей он когда-то родился. Считалось, что охотится. Уходил в лес один, там сбрасывал одежду, переворачивался через голову, тело покрывалось чешуей и рыжей с проседью шерстью. Бродил всю ночь под деревьями, пугал кабанчиков, иногда загонял и давил лося, и жрал, чтоб форму не терять. Охрана не знала, так себя убедил, не замечал уже, как на него смотрели, когда он выходил из леса. С испугом смотрели, с подобострастием, ночью в лесу в глазах разгорались искры и красили зрачок в красный цвет, глаза его выдавали, а он, входя в дом, в зеркало не гляделся.

Но и в лесу стало скучно. В силе, скорости реакции, уме не было здесь ему равных, хотя зверей он навидался за жизнь, лютых и беспощадных. Кто перебежал дорогу, на кладбище остывал, те, что поумнее, на его территорию не заходили, а он к ним не залезал. Такая вот кадриль, было, все было.

Но видно чуйку потерял, или устал и дал маху. Шел по лесу, вывернул на поляну, потянул носом, что-то все же насторожило. Поднял глаза, отсканировал кромку леса. Тихо, но подозрительно тихо. Пулю из карабина не услышишь. Отлетел на два шага, упал и сдох.

С засидок на деревьях ссыпались трое в маскхалатах. Подходили осторожно, оружие наизготовку.

– Кажись того, уши опали.

Руководящий охотой Пика пнул безобидное теперь тело, достал мобильник.

– Все, товарищ генерал. Так точно – каюк, – вынул из рюкзака флягу.

– Молодцы ребята, поедете отдыхать на Мальдивы. Зарывайте тут, – протянул флягу «егерям».

– Виски, двенадцать лет выдержки.

– А этот все бензин, бензин… Я ж язву на нем заработал. Продукт! Вкусный, сука!

– А если голову на чучело?

– Сдурел, спалиться на нем? Они ж вымерли все, этот последний остался, ящер поганый!

– Зря так, Васек, давай помянем грешника, время его кончилось, наше началось, – второй отпил, выдохнул и заржал с облегчением.

От реки донеслось ответное ржание – молодой жеребчик радовался жизни, пробовал голос. «Егеря» поплевали на руки, достали из кустов припасенные лопаты и принялись рыть могилу.

Яблоки висели на ветке, крепкие, с оранжевыми боками. Отец Артемон глядел на дерево весь сентябрь, радовался, как антоновка набирает цвет. В первое воскресенье ноября – день ангела владыки – отец Артемон встал до рассвета, собрал большую корзину. Оставил на плодах влажные, холодные капли ночного дождя, чтоб не портить красоту. Прошел через город к епископской резиденции и был впущен служкой в коридор. Присел на стульчик у высокого кабинета. Владыка еще не пожаловал, в кабинете его дожидались соборный протоиерей и секретарь епархии. Дверь была приоткрыта, отец Артемон услышал голос служки: «…пришел за Павлина просить».

– Три года просит, не уймется обезьянолюбец, – съязвил секретарь.

Четыре года назад епископ отправил старого священника заштат: сослепу отец Артемон причащал в своем храме обезьяну-шимпанзе, приняв ее за юродивого. На сей счет, правда, было у отца Артемона свое видение, Фомка-обезьян спас от лютого грабителя храмовую икону, жизнь свою за нее положил, и отец Артемон свято верил, что обезьян был заколдованный человек, а не тварь бессловесная, но с приказом смирился. Стоял теперь в храме на службе рядом с хором, обдумывал, как замолить грех, ведь вместе с ним отправили из города служить в Мокрую Тундру и второго священника, отца Павлина Придворова, который на отца Артемона и донес. Придворов, по младости ума, обладал буйномыслием и рвался к карьере. Отцу Артемону это всегда претило, но стоило ему вспомнить нищету и беспросветность своего сельского детства, как он начинал жалеть шестерых детей, сосланных в комариный край за провинность отца.

Он мечтал перед смертью вернуть опального попа на тучные городские хлеба. Отец Артемон верил – владыка внемлет его мольбам, и злоязычию секретаря сперва значения не придал.

Из кабинета донесся голос протоиерея: «Письмо написал бригадиру реставраторов, де, все князья и великие мира сего жертвовали на церковь, а посему не расщедрится ли художник и со своего гонорара не подарит ли ему, отцу Павлину, караоке, вдобавок к уже поднесенным холодильнику и телевизору, за что будет вписан в церковную книгу как ктитор и вечно будет в сем приходе поминаем. Каков, а?»

– Гордыню тешит, караоке захотел, мы ж понимаем, зачем ему караоке, – откликнулся секретарь. – Интригу плетет. Поедем святить церковь, ты Павлина от министра оттирай, а я от владыки, глядишь, справимся. А караоке, накажу художнику, чтоб не дарил.

Отец Артемон оставил корзинку с поздравительной открыткой в коридоре и потихоньку ретировался. Дома вынул из-под образов свои сбережения, купил в универмаге лучшее караоке и сел в автобус до Мокрой Тундры.

Пятьдесят семь лет назад в Мокрой Тундре родился всесильный нынче министр. И вот теперь, как это стало заведено в верхах, он решил отреставрировать единственную на малой родине церковь. Реставраторы работали второй год, на Рождество была запланирована сдача объекта в присутствии высшего духовенства, политиков и прессы. Всем было известно, что и министр, и епископ любят после праздничного стола петь под караоке русские народные песни. Отсюда и слезница к бригадиру реставраторов, каким-то образом перехваченная в епархии. Расчет отца Павлина был верен – после обильной трапезы и возлияния епископ и министр оттают душой, песня пробьет слезу, и можно будет кинуться в ноги, молить о прощении и переводе, вряд ли при светском начальнике иерей сможет отказать.

Отец Артемон ехал в автобусе и горячо благодарил Провидение, пославшее его в нужное время в нужное место. Традиционная корзинка с яблоками и письмо-поздравление вот уже три года оставались без внимания. Нет, он отстал, бесконечно отстал от времени, правильно все-таки сослали его заштат, сам по природному простодушию до такого плана никогда б не додумался, а эти, завистники, на лету схватывают, рогатки расставляют.

Отец Павлин принял его сердечно, сельская жизнь пошла ему на пользу, дети были здоровы и не производили впечатления голоштанной команды, их детство никак не походило на его довоенное. Но главное, отец Павлин стал теплее и проще, первым обнял старика и попросил прощенья. Приняв с благодарностью караоке и узнав о плетущихся в епархии интригах, он всплакнул и назвал отца Артемона «милым батюшкой».

Прощались на следующий день сердечно, попадья собрала в путь корзинку с пирогами и вареными яичками. Отец Артемон ехал в автобусе, смотрел в окно на ноябрьское небо. Следов на небесах не остается, почему-то подумал он, даже птицы и те улетели. Облака стояли низкие и густые, как броня закрывали беспредельную, веселую синеву. Отец Артемон закрыл глаза и умер, тихо и радостно, как жил.