Петр Алешковский - Институт сновидений

Пищутин садится на веранде летнего кафе. Сегодня он выпьет шампанского. Но официант не подходит – он местный – вахлак, он знает Пищутина, и потому надо запастись терпением, ждать с отрешенным видом. Терпение всего главнее в жизни. Настоящий писатель всегда поначалу одинок и беден. Быть может, даже всю жизнь.

Вот когда придет слава, тогда можно будет жертвовать церкви, детским домам. Да, обязательно не забыть дать деньги Горзелентресту – ведь это просто невозможно, до чего же грязен их город. Только здесь, на набережной еще следят – устраивают потемкинскую деревню перед интуристами. Стыдно. Надо будет дать им тысяч сто.

Пищутин погружается в подсчеты. Через полчаса небрежно заказывает бутылку шампанского, шоколадку. Пьет медленно. Смакует. Шоколад прикусывает аккуратно, перекатывает во рту вместе с глотком шампанского. Но с отрешенным видом.

Сидит, отставив руку с большим, специально отращенным ногтем на мизинце. Старается не глядеть на туриста.

Не поддаваться минуте, не расслабляться, думать – тысячи сюжетов, тысячи сюжетов в голове. Это поразительно, как же богато воображение. Как богато его воображение. Жаль, не хватит лет, чтоб все это описать. Все, что предстает ежедневно перед глазами. Но главное – работать, работать!

Сегодня отгул за субботник, завтра суббота, потом воскресенье. Сегодня он ищет сюжет, отбирает, шлифует; завтра, после рынка (надо сходить за картошкой – такова проза жизни), он засядет за рассказ, что придумает сегодня!

Но сколько сюжетов, сколько сюжетов – и все как турист: мелькают, мелькают…

Шампанское тает неумолимо, как время (отличное сравнение, обязательно запомнить!), нельзя только допивать до конца бутылки, немножко он оставит на донышке. И шоколадку не доест.

Нет, жизнь прекрасна, как надежный финский бархат – переливается блестками, полна сюжетов, и душа замирает, и жалко, всех так жалко…

– Папаша, ты что плачешь? – какой-то развязный турист склоняется над ним, но Пищутин вытирает слезы и гордо отворачивается.

– Отстань от него – это наш чайник, плановик из музея. Он всегда сюда приходит – раз в месяц, как часы: выпьет, поплачет и уйдет, – поясняет официант, нисколько не смущаясь, что Пищутин их слышит.

И тогда Пищутин встает, кладет на салфетку деньги – семьдесят копеек на чай – и выходит.

Он идет по набережной, он не замечает толпы. Он бормочет про себя: официант – туристы – нож – милиционер, нет, лучше отставной полковник – и он все видит – видит – все встает перед его глазами, так образно, что он не выдерживает и снова плачет.

– Опять, опять, – шепчет пораженный Пищутин, – хотел отомстить, хотел высмеять, но пожалел… Опять вместо смеха рождается трагедия…

Откуда это берется в нем? Откуда? Загадка! Он не знает. Он идет домой, не замечая туриста, толпы, спешащей с автобусной остановки по домам и в пустые магазины. Идет через весь почти город к своей блочной пятиэтажке.

У него однокомнатная квартирка. Шкаф, забитый рукописями, большая конторская тетрадь с учетом посланных в редакции рассказов, повестей, романов. Он любит порядок. Он не может унизиться и послать одну вещь дважды – потому и нужен учет. Он ведет его строго и не отчаивается.

Он не женат. Ему только пятьдесят два, и еще так много сюжетов ненаписанных впереди. И Слава, Слава где-то там, вдалеке. Как же она там играет на своей трубе?

– Я только на его похоронах и узнала, что двадцать лет назад он был кумиром всей школы. Танцевал на вечерах! А ведь он воевал, офицер. Представить себе не могу – он, и с военной выправкой. Школа тогда гремела, не то что теперь – тогдашние ее ученики знаешь сейчас где! Сашенька Строев плавает на торговом судне за границу – капитан, Леночка Корнева – замужем за москвичом-дипломатом, последний раз поздравила меня с днем учителя из Праги, Лешенька Степанов – секретарь парторганизации на «Кировском». А Павлик Болдин где-то в космических сферах – знаю только, что он наши «Союзы» в полет готовит. Старички не забывают – раз в десять лет съезжаются, зато сегодняшние не очень-то школу признают, да… А его я уже застала, когда он пил. Даже на уроки приходил пьяненький. Дети его в грош не ставили – бузили на уроках. Первую жену похоронил лет десять назад – сын его теперь тоже географию преподает во второй школе. Ты его, наверное, в толпе и не заметил. А вторая жена – нет, знаешь, это свинство, я после кладбища к директору подошла, – заставила его принародно выразить ей соболезнование. Никто не удосужился – будто и нет ее. А он добрый был мужик – тихий пьяница, нет, представить себе не могу, что был кумиром всей школы. Я на похоронах впервые, наверное, задумалась: вот был человек – и нет, и ничего не изменилось. Конечно, последние годы он только благодаря завроно держался – Кирилл Георгиевич раньше в нашей школе директорствовал. Они вместе начинали. Вместе демобилизовались, вместе поступили в Ленинградский педагогический, вместе распределились. Только Кирилл Георгиевич – с партийной жилкой, а он не боец был. У меня на партбюро всегда сядет с краешка и сидит, но если порученье какое – лицо так сморщит, вздохнет, но выполнит по-военному. Я ему после оставила только политинформации для учителей, но он и от них вскоре отбоярился. Он уже тогда попивал. А я тебе по секрету скажу – Кирилл Георгиевич ведь тоже запойный. Мы с женщинами очень боялись, что он после похорон сорвется, – только что в больнице лежал, и сердце у него ни к черту. А с географом они друзья были – настоящие фронтовые друзья. Да еще один его выпускник – Сашенька, – тот плакал. А вдова как каменная стояла. Если так подумать – что ей осталось? Детей уже не могло быть. Жили себе. И школа, конечно, школа доконала. Нагрузка у него всегда большая была – не зарабатывать он не мог. Вторая жена – старший техник в реставрации – много ли ей там платят: вилка от ста пяти до ста двадцати. Но вот представить себе – офицер! Ой, ни за что б не поверила. И женщины на руках носили. За мои десять лет, что я в школе, я его таким не знала…

Егоршину вдруг это вспомнилось после похорон Таисии Петровны. Через двадцать лет после того географа. Бывшего офицера. Таисия Петровна в конце шестидесятых была в зените славы – дети за ней так и вились, учителя, как ни странно, тоже, хотя и тогда она преподавала историю в старших классах и была секретарем парторганизации. Конечно, сил больше было – и в походы она ходила по местам боевой славы, и на экскурсии по городу, вся выкладывалась. А викторина!.. Викторину ее «Знаешь ли ты свой край» даже по всесоюзной программе радио передавали. И в Болгарию, на Золотые пески ей первой в городе путевку вручили. Но строгая была. Умела страху на родителей нагнать – родительский комитет сама тщательно подбирала – ради школьной пользы, конечно. И муж от нее тогда не ушел. И мать жива была – с детьми сидела. Теперь – сын служит на Севере под Мурманском на подлодке, дочь дважды мама, живет с мужем около химзавода – он у нее старший инженер в нитрофоске. На похоронах они были всей семьей. Из роно пришли и из райкома, вот только нынешние учителя все чужие – он один из ее выпускников в школе остался. Да и умерла она как-то несуразно, от воспаления легких, – кто ж теперь так умирает. Мрачные, словом, похороны получились. Излишне торжественные. А все потому, что не знали ее молодой.