Игорь Гергенрёдер - Селение любви

Он был не один — за ним вошла, по обыкновению озабоченно, слегка наклоняясь вперёд, Марфа. Она всегда морщится, слыша своё имя, и хочет, чтобы её, на худой конец, звали Марой. Я побаиваюсь обращаться к ней без отчества — ведь она хирург, она делает операции, а что для таких, как я, может быть страшнее?.. После операции тебя рвёт, два-три месяца надо лежать в гипсе. Марфа работала не в нашем учреждении, но часто у нас бывала, мы знали — на самые тяжёлые операции отвозят к ней в клинику.

Она подошла к моей койке, ткнула кулаком в матрац, стала многозначительно глядеть на мужа.

— Ну и?.. — спросил он безразлично, но под безразличием чувствовалась робость.

— Мягко! — заявила она тоном вынужденной сдержанности, до скрипа вжимая матрац в койку. — Больной всю ночь проспал на мягком!

В учреждении неукоснительно, словно в странной страсти вылечить нас именно этим, подкладывали нам под матрацы фанерные щиты. И врачи, и медсёстры, и няньки с ревностной важностью относились к исключительно любимой мере.

Валтасар нагнул голову, потёр рукой шею.

— А ты куда смотрела? Ты же была вчера тут!

— Вчера — это в одиннадцать ночи! Почему, после невозможного дня, я ещё и…

— Потому что давать советы все мастера, а быть ответственным… — он упёр испепеляющий взгляд в спину Агриппине Веденеевне, которая, до того как проворно пуститься из комнаты, стояла в молчаливой скорби.

— Почему это я ответственна за постель? — спросила Марфа едко, с вызовом отставив ногу.

— Потому что… потому что это твоя сфера…

— Да? А я считала, что моя сфера — операционная.

— И операционная, и постель, и… морг.

— Морг?.. — внезапно губы у неё искривились, задрожали, она, ярко побледнев, отвернулась к окну.

Валтасар поглядел на меня с насильственной самоуверенностью, хмыкнул, развёл руками, что надо было понимать: «Вот так мы сами вызываем на резкость, а потом обижаемся и плачем». Он подошёл к жене, нежно ей зашептал — я разобрал: «Малыш…» Между тем она на каблуках заметно выше его.

— Хамство — намёки с моргом! — запальчиво отмахнулась она, потом повторила сказанное, но уже другим тоном, означавшим: «Хорошо, что ты извиняешься, но, как хочешь, а такие шутки непростительны».

Впервые в жизни я завтракаю не с гурьбой детей, а с двумя взрослыми. Я потрясён: до чего вкусной оказалась горячая пшённая каша, сваренная с мелко нарезанной вяленой воблой! Поглядываю на взрослых: их немногословие, непоколебимо-серьёзный вид одушевляют поедание пищи настроением деловой внушительности. Стараюсь быть чинным и терзаюсь: не нахальство ли — попросить добавки?.. Вдруг Марфа, бросив: — Не возражай! — накладывает в мою тарелку ещё каши.

Я расцвёл весельем, которое впервые в моей жизни не было одиноким. Когда она спросила, чего мне хочется на десерт, попросил лакомство, о каком бесплодно мечтал в учреждении: ржаной хлеб с подсолнечным маслом и сладким-сладким чаем.

— Интересный вкус! — отметила она с вдумчивостью сомнения.

Наблюдала, как я обмакиваю хлеб в блюдце с маслом, подсаливаю, откусываю, запиваю приторно сладким чаем — и неожиданно чмокнула меня в щёку.

— А белый хлеб со сливочным маслом ты никогда не ел?

— Ел. По праздникам.

Она переглянулась с Валтасаром.

— Будешь ежедневно есть!

От небывалой сытости стало скучно: нельзя, как у нас в учреждении, сыпануть кому-нибудь соли в чай.

Марфа, как бы сосредотачиваясь на тревожном, обратилась к мужу, требовательно постукивая ложкой по чашке, на которой нарисован заяц:

— Наш словоохотливый сосед в э-ээ… феерической куртке… Раньше он мне рассказывал — всю войну был разведчиком, а вчера объявляет — он лётчиком на этом… на боевике…

— На штурмовике, — поправил Валтасар с выражением нарочитой внимательности.

— Да. И якобы немцы кричали: «Ахтунг, ахтунг! Спасайтесь кто может — в небе Чёрный Пауль!» А завтра скажет — был танкистом.

— Ну и что — безобидно.

— Когда взрослый так лжёт и постоянно?.. Надо оградить Арно от этой семейки!

— Попробуй — в бараке, с общей кухней! И не собираюсь — пусть всё как есть.

Марфа прищурилась, выговаривая ядовито вопрос:

— В чём тогда твоя роль?

— Вмешиваться лишь при обстоятельствах особенного рода…

4.

После завтрака, не мешкая, Валтасар вывел меня, как он выразился, в естественные условия, то есть во двор. Перед нами тотчас оказалась толпа мальчишек: они бросили турник, сломанный велосипед, волейбол.

— Здравствуйте, Виталь Саныч! — вежливо сказал самый старший, с волейбольным мячом под мышкой.

— Привет, — сухо обронил Валтасар. — Вот… Я вам привёл моего сына.

Мальчишки переглянулись: я понял — у них с ним уже был разговор обо мне.

— Гога, — степенно сказал Валтасар старшему. — Вот, я вам его доверяю.

Мальчишкам явно понравилось, что меня им доверяют: деловито, как какую-нибудь нужную вещь, они зачем-то поволокли меня под руки к поломанному велосипеду. Я вырывался, чтобы показать, что сам умею ходить, но Гога понял иначе:

— Не видите, он вообще!.. — и позвал: — Тучный! Посади на себя!

Передо мной с готовностью склонился толстый крепыш, меня взгромоздили к нему на спину — поддерживая с боков, толпа двинулась по двору.

— Чегой-то? Чего его? — долетало до меня из-за толпы.

— Это Виталь Саныча… Виталь Саныч велел… Виталь Саныч сказал… — имя моего нового отца звучало на все голоса, я понял: для мальчишек двора он не менее внушительная фигура, чем для обитателей учреждения.

— На фиг велосипед! — Гога вдруг с пренебрежением ковырнул рукой в воздухе. — Пошли лучше Агапычу стукалочку заделаем?

— О, точняк! Стукалочку, стукалочку! — закричали мальчишки, толпа устремилась за сараи.

Тучный с шага перешёл на бег, я подскакивал на его спине, аппарат мой жалобно скрежетал.

— Эй, отвинтится нога! — мальчишки на бегу предостерегали Тучного.

— Н-н-не от…вин-н…тит…ся! — он отвечал задыхаясь, но не убавляя шага, и крепко держал меня за коленки.

За сараями на отшибе я увидел домик. Мы залегли в сухой канаве, двое подкрались к домику, завозились возле окна. Нужно было в оконную раму над стеклом вонзить иглу с привешенной картофелиной, от неё протянуть нитку и, дёргая, постукивать в стекло картошкой, пока не выскочит хозяин.

Что-то не ладилось — мальчишки от дома махали нам.

— Меня зовут, — сказал Тучный удовлетворённо: он был специалист по стукалочкам. — Сходить? — спросил Гогу.

— Дуй! — велел тот. — А его, — кивнул на меня, — пусть Бармаль возьмёт.

Спустив меня со спины, Тучный с небрежным видом сплюнул, побежал к домику, а ко мне пробрался по канаве хмурый костлявый мальчишка со странным прозвищем Бармаль.