Станислав Дыгат - Диснейленд

– И ты еще пытаешься доказать мне, что ты не хам? Нет, ты страшный хам. Подумать только, бедная Йовита уехала, уверенная в том, что повстречала самого вежливого, тонкого и необыкновенного парня на свете.

– Даже несмотря на то, что я разговаривал с ней так грубо?

– Даже несмотря на это. Она подумала, что ты ждал ее и все женщины, кроме нее, вызывали у тебя раздражение. Этим и объяснялась твоя грубость.

– Она рассудила правильно, – торжествуя, воскликнул я, – но почему же она не сказала, что это она?

– Еще чего захотел: недоставало только, чтобы девушка, которой ты вскружил голову, предложив какой-то сомнительный завтрак вдвоем, и чуть ли не обещал на ней жениться, чтобы эта девушка еще представилась тебе.

– Ну, ведь это было глубокой ночью, верней на рассвете, и я уже порядком захмелел. У меня в голове могло что-нибудь перепутаться.

– Ох, могло, еще как могло, – буркнула Агнешка, – но совсем не обязательно так горячо оправдываться передо мной в том, почему ты не завлек другую девушку.

– Ты, мартышка, – ответил я спокойно, хотя был зол на нее. – Я как раз думаю о том, что мне с тобой делать, но ничего не могу придумать.

Агнешка промолчала. Я тоже не сказал больше ни слова. Мы уснули, слегка рассерженные, но к утру помирились, и от ночного разговора у меня осталось смутное воспоминание. Но я, вопреки всему, продолжал верить, что Йовита – это Агнешка, хотя, по правде говоря, уверенность моя была несколько поколеблена.

Агнешка снимала комнату на Висляной у своих дальних родственников. Комната была просторной, а родственники, супружеская пара средних лет, редко оказывались дома. Несмотря на это, я не очень любил бывать у Агнешки. Но вскоре после нашего разговора Агнешка простудилась, и мне пришлось навещать ее. Она вообще часто простужалась, и это меня злило. Но я был к ней очень внимателен, впрочем, это больше умиляло меня, чем ее. Я приходил к ней каждое утро, приносил цветы и прочие мелочи, убирал комнату, готовил еду. Доставал ей письма из почтового ящика внизу. Однажды утром я вынул оттуда продолговатый голубой конверт с маркой, на которой была изображена кенгуру. Письмо оказалось из Австралии. Я взглянул на адрес отправителя: Йовита Гаврилюк. Сидней, 758, Мехэгэни-стрит. Я долго держал письмо в руке, охваченный необъяснимым волнением. Меня так и подмывало спрятать его в карман и не отдавать Агнешке, но, ясное дело, я отогнал эту мысль. Когда я протянул письмо Агнешке, она воскликнула:

– От Йовиты! Как я рада! Она так давно не писала.

Агнешка разорвала конверт, извлекла письмо и стала читать. При этом она улыбалась, хмыкала, вскрикивала, словом, издавала звуки, которые способны довести до белого каления любого, кого интересует содержание письма, адресованного не ему, особенно если он не хочет обнаружить свою заинтересованность.

– Милая, дорогая Йовита, – сказала Агнешка, кончив читать, и поцеловала письмо. – Она страшно по нас тоскует. Очень сожалею, но на этот раз ни словом не вспоминает о тебе.

Я думал, она даст мне прочесть письмо, но она сунула его обратно в конверт и спрятала под подушку, словно боялась, что я захочу его похитить.

– Ее работы имели колоссальный успех на фотовыставке в Мельбурне, – сообщила наконец Агнешка, – она получила денежную премию, и жизнь ее складывается очень удачно. Несмотря на это, она все время мечтает вернуться к нам.

Я держал себя в руках и думаю, Агнешка не заметила моего волнения. Вскоре я ушел.

Оркестр перестал играть. Совершенно внезапно. Во всяком случае, так мне показалось. Тишина вернула меня к действительности, а раздавшиеся аплодисменты прочно меня в ней утвердили.

– Ты что, спал? – спросила Агнешка. – У тебя такая физиономия! Тебе в самом деле не следует ходить на концерты, если ты скучаешь.

– Ничего подобного, – отозвался я. – Я заслушался. Дирижер великолепный.

– Он слишком медленно ведет оркестр, – небрежно бросила Агнешка.

Я терпеть не мог, когда она умничала и с видом знатока высказывала суждения о вещах, в которых не смыслила.

На сцене началось движение, которое мне нравилось. Раздвинули стулья, вперед выкатили рояль. Подобные приготовления я любил больше всего. Хелена повернулась и смотрела на меня. Я не глядел в ту сторону, но чувствовал на себе ее упорный взгляд. Меня это и раздражало и трогало. В зале царила атмосфера праздничного возбуждения. Она была вызвана предстоящим выходом на эстраду самого выдающегося на свете пианиста. Кто, спрашиваю, возвел его в эту категорию? При каких обстоятельствах он доказал свое превосходство над другими знаменитостями? Агнешка беспокойно вертелась на стуле, на щеках у нее от возбуждения выступил румянец.

– Идет! – вырвалось у нее.

Началось всеобщее движение, словно на перроне, когда подходит международный экспресс. Я все еще чувствовал на себе бросаемые украдкой взгляды Хелены. Грянули громкие аплодисменты, и даже послышались восторженные возгласы. Все встали. На сцене появился он. За ним следовал знакомый мне по игре в покер дирижер, который всем своим видом показывал, что он здесь ни при чем, но тем самым отчаянно пытался обратить внимание на себя. Маэстро остановился на середине эстрады и начал раскланиваться. Это был интересный, седоватый господин лет пятидесяти. Среднего роста и, разумеется, слюнтяй. Кланялся он мастерски и при этом поднимал руки, приветствуя публику. Овация продолжалась, и наконец наступил такой момент, когда и приветствуемый и приветствующие хотели, чтобы это поскорее кончилось, но не могли остановиться, как стремительно мчащийся автомобиль, у которого отказали тормоза. И тут удивительное искусство и присутствие духа продемонстрировал дирижер. Перестав аплодировать, он твердо и решительно повернулся к оркестру и легко взмахнул палочкой. Музыканты заняли свои места, тогда уселась и публика, и пианисту тоже ничего не оставалось, как сесть за рояль. Воцарилась тишина. Он ударил по клавишам и обменялся с дирижером взглядами. Хелена не смотрела на меня, зато я не сводил с нее глаз и даже по ее спине чувствовал, что она думает обо мне. Спина, по-моему, часто бывает выразительней лица.

Пианист поудобнее уселся на стуле. Все, что происходит на концертах, прежде чем начнут играть, мне страшно нравится. И вдруг – трах! Это оркестр заиграл с ужасающим грохотом.

Даже он вздрогнул, будто испугался. Но, наверно, он поступил так нарочно, чтобы показать, какое громадное впечатление производит на него музыка. Недурной трюк! Даже меня проняло. Я взял у Агнешки программу, а она этого не заметила. Лицо ее пылало. Она была в полуобморочном состоянии. Если бы для меня это еще имело значение, я, пожалуй, приревновал бы ее к этому фавориту. Вещь, которую он исполнял, вернее, готовился исполнить, потому что пока играл лишь оркестр, называлась «Концерт ре минор для фортепьяно» Иоганна Брамса. Фамилия мне нравилась. Я не прочь бы носить фамилию Брамс. Хотя имя предпочел бы другое. Например, Говард или Аллен. Нет. Пожалуй, не Аллен. Да и Говард мне тоже не очень подходит. Между тем маэстро скромно сидел на своем стуле. Он казался грустным и озабоченным. Время от времени он едва заметно поднимал голову и чутко прислушивался к оркестру. Словно обдумывал, как играть, когда наступит его черед. Зачем эта комедия, будто все зависит от его решения и воли? На самом деле все будет так, как давно предрешил господин Аллен Говард Брамс. Это ведь не то, что бег на полторы тысячи или пять тысяч метров, когда нет никакой партитуры и нечеловеческими усилиями приходится творить драму прямо на глазах зрителей, не зная, вплоть до финиша, каков будет исход. Я бы очень хотел бежать на дальние дистанции и с удовольствием принял бы участие в мемориале. Но если бы я стартовал в нем и добился бы успеха, то был бы этим обязан Ксенжаку. А я не мог и не хотел быть ничем ему обязанным. Этот осел не понимал, почему я его сторонюсь, и считал меня капризной примадонной. Конечно, не понимал. Да и откуда ему было понять?