Ян Кеффелек - Варварские свадьбы

Сердце его вздрогнуло, когда он увидел на дверях фотографию пианистки: длинные огненные волосы обрамляли лицо, на котором выделялись миндалевидные глаза; он узнал молодую женщину, утешавшую его в одно из воскресений.

С наступлением вечера все надели свою лучшую одежду, приготовленную еще накануне.

Родители — человек двадцать — прибыли почти одновременно. Они демонстративно прятали за спиной таинственные свертки, которые затем сложили в кабинете медсестры.

Одиноко расхаживая в темноте у распахнутых ворот, Людо, с гладко выбритыми щеками, следил за тем, как вдалеке на дороге вспыхивали фары, и, дрожа от нетерпения, встречал приближающиеся огни, неизменно развенчивающие его надежды.

— Твоя мама еще не приехала? — с притворным сочувствием осведомилась мадемуазель Ракофф, когда все собрались.

— Не поеду я к психам! — огрызнулся Людо

— Еще как поедешь, дорогуша!.. Но все же счастливого тебе Рождества!

Никто так и не приехал. Людо, храня упорное молчание, наблюдал за праздником. Во время мессы он стал в очередь причащающихся и, получив облатку, разразился про себя богохульствами. Наконец начался концерт. Людо со злым видом смотрел на мадемуазель Ракофф, объявлявшую названия произведений Баха и Моцарта в исполнении Алис Турнаш. Затем магия всего действа зачаровала его: тишина, рояль с откинутой крышкой и музыка, которая, казалось, живительным потоком лилась из окружавшей его беспросветности, чтобы утешить его. Он смотрел на исполнительницу и не видел ее. Он чувствовал себя как корабль в ночи с потушенными огнями, несомый волной, накатывавшей в унисон его тоске, и плыл против течения дней, вслушиваясь в зов истоков и возвращаясь ощупью, словно незрячий, в самое отдаленное прошлое.

Когда музыка закончилась, он не зааплодировал, чем шокировал своих ближайших соседей, и ушел, ощущая такую сильную тоску, что на глазах его выступили слезы. Проходя под навесом у входа, он украдкой снял с двери снимок пианистки и спрятал его у себя под рубашкой.

За столом он ни разу не взглянул на Лиз. чтобы не вызвать подозрений. Он был голоден, но ничего не ел. К нему обращались, но он никого не удостаивал ответом. За столом было шумно и весело, но для него обед проходил в мертвой тишине: все лица казались лицами мертвецов, а все крики и взрывы смеха напоминали бульканье зловонной массы. Когда, во время десерта, мадемуазель Ракофф попросила его разрезать рождественский торт, он резко вскочил и, глядя в потолок, заявил:

— Я не хочу ехать к психам…

Наступила неловкая тишина, продлившаяся буквально мгновение, затем смущенные родители отвели от него взгляды и жужжание голосов возобновилось с новой силой. По знаку мадемуазель Ракофф Дуду, по–прежнему изображавший Деда Мороза, подошел к Людо и отвел его в комнату.

Притихшая ночь простиралась вокруг Людо подобно озеру. Центр наконец погрузился в сон; смолкли пьяные разглагольствования Деда Мороза. Людо бесшумно встал с постели. Он надел на себя двое брюк, сложил свои немногочисленные пожитки в одеяло и завязал его узлом. Затем прикрепил к поясу носок с монетами, накинул куртку и вышел. Коридор был заперт, но в этот вечер Дуду забыл вынуть ключ из замка: тем лучше, чтобы выйти наружу, не нужно искать карлика.

В холодном воздухе столовой все еще стоял запах табака. В глубине, освещенные цветными фонариками, слабо светились ясли, похожие на ночной бивуак, разбитый вокруг костра; снаружи, в соснах, завывал ветер.

Тьма стояла такая, что стен не было видно, а окна казались прорубленными в самой ночи. Лавируя между столами, Людо подошел к камину и споткнулся о неожиданное препятствие. Он чиркнул спичкой и осветил золотистые пакеты -— подарки для детей. Он зажег еще одну спичку и усмехнулся. У самого края яслей выстроились башмаки: двадцать красивых башмачков, похожих на двадцать маленьких лодочек, ставших по ветру в глубине бухты. Он посветил спичкой внутри кукольного грота. Какой плутоватый вид у всех этих барашков — этих фальшивых барашков в фальшивых яслях, вокруг фальшивой сцены Рождества. Он схватил розовую колыбель, в которой лежал, раскинув руки и улыбаясь, голыш, и положил ее в один из башмаков. Вот так–то лучше! В эту ночь маленький Иисус стоил не больше него.

Догоревшая спичка упала на солому, и в камине снова сгустилась тьма. Но вдруг на месте падения спички засветился розовый светлячок. Почувствовался запах дыма. Угасший было огонек стал понемногу заниматься. В недвижной темноте проступили формы, разбуженные красной волной разгорающегося огня, и вот уже все убранство камина заметалось в дикой пляске. Людо наблюдал за осмелевшими языками пламени, лизавшими ноги первых барашков, светившихся, казалось, изнутри. Он говорил себе: «Сейчас затушу», но и ничего не предпринимал. Огонь разгорался, его языки мерно покачивались, жженая бумага скручивалась, выделяя едкий дым и разбрасывая искры, будто конфетти. «Слишком поздно, — ликовал он, — все сгорит дотла». Его приводила в восторг та скорость, с которой пожар, начинавший глухо гудеть, распространялся вдоль очага, отбрасывая полосы света на стены столовой.

— Шайка завистников, — цедил он сквозь зубы, представляя, как мадемуазель Ракофф, его мать и все остальные задохнутся в пламени и обратятся в дым.

Нехотя, он отошел к двери столовой, в последний раз посмотрел на пожар — его пожар, а затем, гордый тем, что устроил себе наконец праздник Рождества, растворился в ночи.

… Он так сильно дрожал, перелезая через ворота, что ему пришлось передохнуть, посидев немного на них верхом. Затем скатился на землю по другую сторону ограды. Он ничего не видел в ночи, но был наконец свободен, и черная дорога, подобно туннелю, открывалась перед ним.

Людо шел всю ночь. Наугад. Шел куда глаза глядят. Он сильно дрожал, хотя обычно не чувствовал холода, и безуспешно гнал прочь воспоминания о матери. Шел снег, он падал тихо, мягко, словно пух. Темнота пугала Людо. Он часто оборачивался, ему чудился хохот карлика, скрывавшегося за деревьями, а иногда казалось, что весь Центр с детьми и объятыми огнем яслями пустился, словно сказочный людоед, за ним в погоню.

Выйдя на шоссе, Людо какое–то время шагал по нему, но потом вдали показались фары автомобиля, и он благоразумно вернулся в лес, срезая дорогу напрямик.

На рассвете он вошел в еще спящую деревню. Увидев вокруг дома и светящуюся вывеску, остановился и застыл в раздумье. Снег прекратился. Тишина, притаившаяся за стенами домов, освещенными тусклым светом зари, не нарушалась ни единым звуком. Людо в нерешительности стоял перед бистро, завлекающим посетителей красной рекламной вывеской сигарет; умирая от голода, он наконец решился и, толкнув дверь, вошел в едва освещенный зал. За барной стойкой он увидел троих мужчин. В кресле сидел старик и, сложив руки, дремал с открытым ртом. Никто не проронил ни слова, ни звука. Присутствующие лишь с безразличным видом повернулись в сторону Людо.