Евгений Антонов - Большая река

«Ну да?!» — Михалыч даже глаза приоткрыл от удивления. «Туда же сейчас не добраться».

«Еще как добраться. Я тропу нащупал в болоте», — и Андрюху передернуло от воспоминаний того, чего ему это стоило.

«Оно конечно, — согласился Михалыч, — голод — не тетка. Жрать захочешь и в болото полезешь». Немного помолчав, спросил: «Ты бы, это, показал бы мне эту тропу. А, Андрюха?»

«Покажу. От чего ж не показать, если дичь ловить научишь».

И они условились, что не будут откладывать это дело в долгий ящик, а прямо сейчас двинутся к железной дороге, через болото, расставив кое-где по пути ловушки на рябчиков и тем самым убьют, что называется, двух зайцев.

Андрюха поразился тому, как просто были устроены эти ловушки: небольшие воротца из веточек, воткнутых в землю, в которые вешалась приманка, перед ними — веревочная петелька, другой конец которой был привязан к шесту, установленному на манер колодца-журавля. Михалыч объяснил, что рябчик, кормясь, часто бегает по земле. Увидев приманку, он побежит к ней вытянув вперед шею, как это он по обыкновению своему птичьему делает и непременно угодит головой в петлю, сдернув при этом толстый конец шеста с опоры. Длинный рычаг шеста вздернет его кверху, затянув петлю. И все.

«Просто, как и все гениальное», — промелькнуло у Андрюхи в голове. Ему вдруг подумалось, что и люди так же легко попадаются на, разного рода, простейшие, уловки и ловушки, расставленные по жизни кем-то неведомым, и часто сами затягивают петлю на собственной шее, и что казавшийся еще вчера счастливейший из счастливых, может завтра так безнадежно попасть, что это будет стоить ему всего, чем он обладал.

Не выдержав, Андрюха поделился этой мыслью с Михалычем.

«Э-э, да ты парень-то ученый. Вон аж об чем думаешь», — удивленно протянул тот. Затем, немного подумав, добавил: «Только ученый-то вот ты, видно, по книжкам. Жизнь, поди, только начинает тебя учить». Он бросил устанавливать очередную ловушку и уселся на поваленное дерево.

«А вот ты скажи мне, к примеру, если у человека нет ничего за душой, то что с него можно взять? А? Черта ли ему эти ловушки? Ну прихлопнут тебя, или задушат. Так ведь это обычное дело. Все мы когда-нибудь там будем. Так чего ж ему бояться-то?.. Вот я и говорю: проще надо быть. Главное — что бы вот тут чего-нибудь было», — он постучал себе пальцем по лбу. «Вот этого у тебя уже никто для себя не отнимет. Если сам не свихнешься. А остальное — дело наживное».

Этот день казался Андрюхе странным.

«Наверное так всегда бывает после долгого одиночества», — думал он. Внутренние диалоги с самим собой наслаивались на диалоги с Михалычем. И что было еще более странным, тот, казалось бы, понимал Андрюхино состояние и даже иногда подхватывал вслух его мысли, болтая вроде бы просто так, ни о чем.

Только сейчас, едва поспевая за этим шустрым мужичонкой, он понял, что заметно ослаб. А когда к вечеру они добрались обратно до избушки бакенщика, он совсем выбился из сил, хоть и старался не подавать виду.

Ко всему прочему, это был еще и везучий день: возвращаясь обратно от железно-дорожного переезда, где они прикупили кое-что поесть у одного из живущих там «аборигенов», они обнаружили в своих ловушках двух рябчиков. На переезде, кстати сказать, Андрюху уже знали и даже привозили кое-что на заказ. Пока закипала вода в котелке, Михалыч так ловко разделал добычу, что Андрюха только диву дался.

«Ну и жаден же этот Иван!» — Михалыч вновь вернулся к тому мужику, у которого они закупились. «Знавал я его раньше, но уж никак не думал, что он такой крохобор. Эх, Ваня-Ваня, погубит тебя жадность! Это ж надо, а?! Да за те деньги у нас в деревне можно три „пузыря“ взять!»

Впервые за все время своего пребывания здесь, по особому случаю, Андрюха купил на разъезде бутылку водки.

«А когда деньги кончатся что делать будешь?»

«Не знаю. Вообще-то я экономно трачу. Беру самое нужное, без чего не обойтись: хлеб, картошку, соль. Чай уже из трав привык заваривать. Да и грибов сейчас много. А скоро и ягоды пойдут».

«От кого же ты, парень, все таки прячешься?»

Андрюха в ответ только вздохнул и принялся подкладывать в костер дрова. Печку, пока было тепло он не топил.

После того, как они выпили, чокнувшись железными кружками, «за встречу и за удачный день», разговор их оживился и принял не то, чтобы философское направление, но где-то возле того. Андрюха, отвыкший от водки, уставший и ослабевший, заметно окосел после первой же дозы. Он почувствовал, что его начинает сносить в область наверняка Михалычу неизведанную, и что он сейчас начнет говорить на языке тому не понятном, мысля категориями своего собственного внутреннего мира, воставшего перед неотвратимой близостью смерти.

«Вот ты говоришь, Михалыч, что невозможно отнять у человека то, что у него в голове. А что, собственно, находится у нас в голове? Да та же плоть, что и в остальных местах. Ты узко берешь, Михалыч. У нас есть душа. А душа наша — бездна. Я не знаю, понимаешь ты меня или нет. Хотя, ты знаешь, мне на это наплевать. Ты уж не обижайся».

Михалыч только хмыкнул и покачал головой. Выпили еще по одной, «за душу».

«Вот ты говоришь, смерть человека — дело обычное. Это да. Но ведь с другой-то стороны что получается? Со смертью человека закрывается, исчезает и эта бездна, этот безграничный мир, обладающий такими возможностями, о которых мы и не подозреваем. В нем можно даже путешествовать и что-то открывать для себя. Нужно только научиться попадать туда».

Андрюха замолк, ожидая ответной реакции в виде протестов, жалоб на скучность разговора и требований сменить тему. Однако Михалыч молчал, и словно бы думал о чем-то своем, неподвижно глядя на водные блики на лунной дорожке, бегущей прямо поперек реки, лишь изредко отбиваясь то наседавших комаров.

«Вот и получается, дорогой мой Павел Михайлович, что убивая человека, мы убиваем этот огромный и бесценный мир, что скрывается под внешней оболочкой тела».

«Все так, Андрюха», — наконец проронил Михалыч. «Все так. Понимать-то я это понимаю. Зря ты говоришь, что не понять. Говорить вот только как ты не умею… Тут я с тобой согласный: душа человеческая — потемки. Каких я только людей не встречал за жизнь-то. У-у-у… Иной кажется ну мужик мужиком, простяга. А ведь какие вещи может делать: хоть в музей сдавай! Другой же наоборот: с виду милейший человек, а внутри — зверюга, как только самому себя не страшно. Только вот не верится мне, Андрюха, что все это даром пропадает, что помрем мы и все на этом! Нет, парень, зря ты говоришь. Не может все это, что во внутрях, душа значит, взять вот так вот и совсем исчезнуть. Уж на что я в Бога не верую, а не может такого быть. Иначе зачем же мы столько по жизни терпим, в себе все копим? Да ты меня неверное понял. Что тут говорить? Не умею я этого сказать. Да и знаешь что, Андрюха?»