Дмитрий Бавильский - Ангелы на первом месте

– После, Митя, после поговорим.

Делегацию деятелей культуры встречал сам профессор Зданович. Все высыпали из автобуса на жёсткую степную землю.

Погода смилостивилась над актёрами, выглянуло солнце, ветра почти не было. Аркаим – круглое полуразрытое городище – не производил сильного впечатления: когда ремонтники меняют трубы парового отопления, улица Красного Урала, на которой жила Мария Игоревна, превращалась в похожую археологическую экспедицию. Ну, камни, торчащие из песка, ну, сам песок…

Голая степь, никакой растительности, трудно понять, весна теперь или уже лето, словно бы здесь нет привычного чередования дней и ночей, словно бы здесь, под бесконечным небом, вынули время и заменили его пространством.

Рабочие спешно сколачивали подобие сцены. Их накормили в походной столовой, под грубо сколоченным навесом, пообещали аншлаг – люди должны подтянуться из близлежащих деревень, плюс студенты и археологи, ну, разве не красиво (профессор Зданович активно жестикулировал) разыграть трагедию о любви и власти в исторических декорациях…

Недалеко от раскопа стояли домики для гостей. Когда-нибудь здесь будет музейный и гостиничный комплекс (продолжал мечтать профессор

Зданович), тысячи паломников придут причаститься к родине

Заратустры… А пока господам артистам следует занимать свои комнаты и готовиться к представлению.

Здесь было так много открытого, голодного до человеков простора, что

Мария Игоревна всерьёз испугалась за здоровье, теперь она серьёзно боялась простудиться, поэтому молчала и сторонилась коллег, а получив комнату, не раздеваясь, залезла под одеяло.

Ей не понравилось в Аркаиме. Она ни за что не поехала бы сюда по своей воле, но она же – актриса, то есть существо зависимое, и не может подводить коллег: обычная отмазка театрального народа, оправдывающего своё участие в непопулярных проектах.

Потому что на самом деле все рады вырваться из города, сменить привычный распорядок на нечто нестандартное, лишний раз почувствовать собственную значимость и необходимость.

Она быстро уснула и увидела тополь в окне, облитый мёдом лунного света, тихо шелестящий серебрянными листьями, качающий седыми прядями…

А проснулась Мария Игоревна от холода, совершенно разбитой: всё складывалось против успешной работы. Но не впервой, Мария Игоревна попыталась собраться, выглянула из домика, увидела, что коллеги пьют под навесом чай, пошла к ним.

– Нужно начинать одеваться, – сказала ей одевальщица Наташа, сочувственно.

Мария Игоревна вздохнула. Наташа поняла её по-своему.

– Ничего, ничего, скоро всё закончится, скоро будем дома…

Актриса вспомнила пустую квартиру, капающий кран на кухне: мда, в гостях хорошо, а дома…

По небу ползли редкие облака, вечерело, возле раскопа остановилось несколько автобусов с крестьянами. Техники готовили сцену, налаживали софиты, против всех местных правил, наводили суету, как единственное проявление жизни в этом богом забытом мире.

Разумеется, поначалу спектакль буксовал (Вальку Вогау, игравшего главного негодяя, срочно заменили молодым дарованием, активно путавшимся в тексте), долго раскачивался – пока актёры привыкали к новым условиям, отсутствию привычной акустики: произнесённые "в зал" слова не возвращались обычным эхом, но таяли в тишине, терялись в неизвестности.

Текст спектакля (порядок событий и сцен) непрерывен только для зрителя. Актёры обычно не следят за происходящим, приходят к своей реплике, всё остальное время сидят в гримёрке или в буфете, и если у тебя нет замены, дубля, ты никогда не увидишь, в каком же спектакле принимаешь участие.

Этим спектакль похож на сон, только спящий человек не может увидеть себя со стороны. Кроме этого, как и во сне, самое главное в спектакле – не слова, не сюжет, а именно то, что объяснить нельзя: бескрылое излучение, которое либо случается, либо нет.

А в степи, понятное дело, ни гримоуборных, ни буфета, все сгрудились за картонной загородкой, слушают работу коллег, постепенно пропитываясь реальностью происходящего.

И тут примерно во второй части первого акта, уже ближе к антракту, что-то происходит: в спектакле закипает особая, автономная жизнь, актёры более не существуют по отдельности, но, связанные одной цепью причин и следствий, подхватывают друг друга, не давая тому самому бескрылому излучению (а оно вдруг появляется откуда-то, набирает силу и мощь) осесть на землю.

Все входят даже не в раж, в транс, далее не разделяясь на актёров и персонажей, сливаются в единое, многоголовое тело, которое тянет щупальца через импровизированную рампу к замершим в напряжении совместного творения людям.

Даже во время антракта (который здесь – пустая условность, зрители не расходятся, тут же курят на своих местах, тихо, вполголоса переговариваются, театральная условность не исчезает, но лишь зависает на время над их головами) нервное напряжение не проходит, все смотрят друг на друга исподтишка, молчат, копят энергию для решающего сражения.

И оно случается во втором акте, когда всё выплескивается, ничем не сдерживаемое – сначала на партнёров, потом на колхозников и археологов: архаика белого стиха, перехлёст искусственно сооружённой коллизии о любви и власти, о долге и смерти, отныне воспринимаемой как самая дорогая правда…

Редкий спектакль проходил на таком подъёме. И даже дарование, заменившее Вальку Вогау, наконец нашло-таки правильную интонацию, подключилось к общему источнику питания, зарядившись невидимым, но мощным излучением, так эффектно обрываемым в финале.

Кто бы мог подумать, что умная и немного отстранённая "Мария Стюарт" пройдёт вот так – на одном дыхании, промелькнёт, точно скорый поезд

"Новосибирск – Адлер", и растает в темноте, сверкнув на прощание искрами из-под колёс.

Перевозбуждение оказалось столь велико, что Мария Игоревна, выйдя на поклоны, чувствовала себя опустошённой, выжатой, оставленной без сил, словно бы кровь в её венах подменили дождевой водой.

Не снимая костюма, она пошла вдаль, подальше от освещённого пятачка, где люди, стряхнувшие наваждение, начали возвращаться к действительности. Ну, да, чудо театра, великая сила искусства, всё это было, было, но потом рассеялось, растаяло, растворилось в чернильной пустоте.

Мария Игоревна шла куда-то по ровной поверхности, ничего не видя и не слыша, переживая собственную опустошённость, когда постепенно к ней стал возвращаться слух, а затем и зрение.

Она ощущает токи, идущие от земли вверх, она чувствует тёплые потоки, струящиеся откуда-то сверху, тело её теряет границы, и она сливается с этим безграничным простором, который дышит и живёт в темноте.