Владимир Березин - Ностальгия

Оттого мой знакомец говорил, что аверсом рубля стала сторона с единицей.

Все двоилось – появились и чудные биметаллические деньги – бело-желтые, вызывавшие желание посмотреть, что там у них внутри, как устроено, чем склеено.

В том давнем советском червонце номинал у него был на реверсе.

Монетный сеньор был не тем человеком с котомкой, который развел руки, разбрасывая зерно, – им было само зерно в колосьях, окружившее аббревиатуру, которую, по слухам, придумали для того, чтобы ее одинаково мог читать Ленин слева направо и Троцкий – справа налево.

Но в этом состязании орла и решки не было выигравших: как нас ни брось – бросали нас часто.

Скверная была история, одним словом. А девушка была замечательная.

Итак, он стал зваться “червонцем”.

И действительно, если деньги у него были “с историей”, то любимые истории были – про червонцы. Даже на стене у него висела картина

(правда, дурно нарисованная) – шадровский сеятель, слева плуг, лежащий поверх земли, справа дымные трубы завода – пейзаж ценой в

7,74234 грамма золота. Гораздо лучше, впрочем, была гравюра – кремлевская башня, дворец, флаг над дворцом – вид с Большого

Каменного моста.

Во-первых, дело было в названии – когда в двадцать втором году РСФСР хотела ввести твердую валюту, то в Госбанке придумали несколько названий. Кстати, в 1894 году Витте хотел заменить рубль “русом”, так вот, кроме червонца были еще “федерал”, “целковый” и “гривна”.

Гривна не годилась, так как ее ввела в свое время Украинская рада.

Целковый был общим названием для рублевой монеты. Во-вторых, червонец далеко не всегда был равен десяти рублям. Да и само слово странное, отдающее не только цветом, но и карточной интонацией. До революции была монета в три рубля с тремя с половиной граммами золотого содержания.

Ввел их, кажется, Алексей Михайлович, и до Петра они были не платежным, а скорее наградным средством. Так вот, мой приятель, раз за разом рассказывая о советских червонцах, говорил и про их неденежный, подарочный смысл.

Они, описанные как победа советской экономики в каждом пухлом издании “Истории КПСС”, по словам моего знакомца, были очень похожи на наградное средство. Их было два типа – сначала кредитные билеты

(они вообще не были платежным средством) и золотые монеты. Что с ними было делать – непонятно, так как Советская Республика в золоте брала только таможенные пошлины. Эти червонцы было довольно сложно менять – лишь бумажные, а металлические вовсе в обращение не выпускались. Много я услышал историй про те червонцы – например, про то, как бригада плотников ходила по Петрограду, пытаясь банкноту, которой расплатились за общую работу, обменять на совзнаки, да так и пропили все до конца.

Потом нас как-то раздружила жизнь. Наша девушка вышла замуж, и нас отбросило друг от друга, будто два шарика, между которыми лопнула раскрученная нить. Он был востребован, вернее, стал востребован как-то неожиданно – старые друзья выкрутили ему руки и заставили ездить на службу, погрузив в смертельную банковскую круговерть девяностых.

Наша биметаллическая связь, которая все-таки не была дружбой, распалась, а казалось, мы сплавлены навек.

Предмет недележа я встретил через много лет на улице – он грузил одинаковые пакеты с едой в чрево машины. Машина открыла пасть – или зад – и пожирала горы еды в фирменном полиэтилене. Внутри плющил нос о стекло взрослый мальчик – видом не в мать. Живые были в ином мире, я был неконвертируем в него – как советский рубль между червонцем прошлого и тысячами нынешнего времени. Зависть, или укол упущенного случая, я давно вырезал из себя, будто глазок картошки. Не поймешь, где у этого черного монстра была лицевая сторона, а где оборотная.

Зад все же был главнее.

Автомобиль, одним словом, мне понравился больше прочего.

И вот наконец мы встретились с ним перед самым моим отъездом. Был тот самый день рождения в разоренной квартире. Гости уже ходили держась за стенки, когда посередине ночи он, тяжело отдуваясь, возник в дверях. Знакомец мой был одет очень дорого, но весь был будто пережеван. Часть воздуха из него вышла, и костюм висел мешком.

Слова были кривы и необязательны. Он раскрыл пухлую ладонь и показал мокрую от пота монету – это был золотой червонец.

Я даже перепугался – тогда на такой кружочек можно было год снимать квартиру – если это не был новодел семьдесят пятого года. Эти новоделы были тоже дороги – их раньше продавали за доллары иностранцам и вот только сейчас выпустили в свободный полет.

– Не пугайся, – сказал он. – Видишь гурт? Он почти в два раза толще – так они добирали вес. Так что это подделка, не платежное средство, а так – тебе для памяти. Но это “настоящий” фальшак, оттуда, из двадцатых.

Потом он исчез. Его не застрелили, как это было в моде, не взорвали

– он просто исчез. К нашим общим знакомым приходили скучные люди в галстуках, расспрашивали, да так и недорасспросили.

Я тогда жил в иностранном городе К. и узнал об этом с запозданием.

Но я-то знаю, что с ним случилось. Услышав, как недобрые люди ломятся ему в дверь, он сорвал картину со стены своего кабинета, будто испуганный Буратино, и вошел в потайную дверцу. Стена сомкнулась за его круглой спиной. И вот он до сих пор сидит там, как настоятели Софийского храма. Перебирает свои сокровища, с лупой изучает квитанции и боны. А если прижать ухо к стене, то можно услышать, как струятся между пальцами червонцы – шадровский сеятель машет рукой, котомка трясется. Картина на самом деле – окно в славный мир двадцать второго года. Мой друг лежит на поле, занятый нетрудовыми размышлениями. Чадит труба на заднике, и разъединенные пролетарии всех стран соединились.