Владимир Березин - Ностальгия

Спорить не приходилось – Тимошин, оставшись один, придвинул валенки к батарее и снова заснул. Опять ему в ухо грохотали колеса, и сигнальные огни мигали красным, зеленым и синим.

Он просыпался несколько раз и видел, как мимо проходили составы – черные, в потеках нефтяные цистерны, зеленые бока пассажирских вагонов из братской ГДР и побитые в щепу старинные теплушки.

На следующий день он опять опоздал в диспетчерскую, и это, видимо, было к лучшему. Дежурный выдал ему под роспись талоны на питание, а через неделю ему выдали форму. Брюки и рубашка были новые, а вот шинель – траченная, с прожженным карманом.

Понемногу он прижился, влип в это безвременье, как мушка в янтарь.

Тимошин так и не попал в загадочный вычислительный центр, а стал бригадиром ремонтников, и кажется, его опять должны были повысить: бригада работала четко и сигнализация была всегда исправна. Семафоры махали крыльями, светофоры перемигивались и будто бормотали над головой Тимошина – “путь свободен, и можно следовать без остановки, нет-нет, тише, можно следовать по главному пути”…

Или под красной звездой выходного светофора в черноте ночи брызгал синим дополнительный огонь, условно разрешая товарняку следовать, но с готовностью остановиться в любой момент. А вот уже подмигивал желтый, сообщая, что впереди свободен один блок-участок.

К Тимошину вернулись прежние знания, и линзовые приборы подчинялись ему так же, как и прожекторные, электричество послушно превращалось в свет – хотя по-прежнему на станции в одну сторону, ту, откуда он появился здесь, горел вечный красный: “Стой, не проезжая светофора”.

Прошлое, что давно перестало быть будущим, приходило только во снах – и тогда он просыпался, кусая тяжелый сонный воздух, как собака – свой хвост.

Он как-то еще раз встретил своего друга. Тот чувствовал себя немного неловко, устроить товарища на непыльную работу за лесом он не сумел и оттого о своей службе рассказывал мало. Они снова сидели в столовой, и старый товарищ привычным движением разлил водку под столом:

– Я тебе расскажу в двух словах. Есть у меня одна теория – началось, как я понимаю, все с того, что один сумасшедший профессор собрал в шахте темпоральный охладитель. Я ведь тебе рассказывал, что у нас тут ракетных шахт полно. По договору с американцами мы их должны были залить бетоном, но потом все это замедлилось, а бетон, разумеется, весь украли.

Профессор собрал установку в брошенной шахте, охладитель несколько лет выходил на свой режим, так что заметили его действие не сразу.

До сих пор непонятно – истлел ли профессор в своей шахте или до сих пор жует стратегический запас в бункере. Так или иначе, день ото дня холодает, и время густеет на морозе. Поэтому у нас зима, зато скоро

Мересьева увидим. Знаешь, что у нас тут Мересьев полз? Полз да выполз к своим. Кстати, Маресьев или Мересьев – ты не помнишь, как правильно?

– Не помню.

– Так вот, это у нас он ежика съел.

Обоим стало жалко ежика. Мересьева, впрочем, тоже.

– Так вот, сначала никто ничего и не заметил – отклонение было маленьким, – пассажиры и вовсе ничего не замечали: в поезде и вовсе время долго идет, а если ночью из Москвы в Питер едешь, так все и проспишь. А потом отставание стало заметным, стало нарушаться расписание – тут как не заметить?

И от греха подальше в конце девяностых стремительно построили новый

Мстинский мост и убрали движение отсюда. Чужие в зону не суются, да и сунутся – против времени не устоишь, с ним не поспоришь. Найти генератор сложно – это ведь тайная шахта, там поверх капониров и шахт еще тридцать лет назад фальшивый лес высадили, а теперь этот лес и вовсе от рук отбился…

Вот у нас посреди дороги елка выросла. Что выросла – непонятно.

Зачем? Мы об нее “пазик” наш разбили: вчера елки не было, а сегодня есть.

– Через асфальт, что ли, проросла?

– Почему через асфальт? У нас тут асфальту никогда не было. Ты ешь, ешь. Видишь еще – тут время течет для всего по-разному, но ты привыкнешь. Я тебя к нам пристрою, у нас хорошие ставки, программисты нам нужны… – И Васька улыбнулся чему-то, не заметив, что в точности повторяет свое обещание.

– А обратно мне нельзя?

– Обратно? Обратно никому нельзя. Помнишь про анизотропную дорогу?

Мы, начитавшись книжек, думали, что анизотропия – штука фантастическая, а потом на третьем курсе нам объяснили по Больцману, что в зависимости от энтропии время во Вселенной может течь в разные стороны. Но это только первое приближение, все дело в том, что мы живем на дороге.

– Анизотропное шоссе?

– Шоссе? При чем тут шоссе? Я про железную дорогу говорю. Впрочем, шоссе, дорога – это все равно. У нас тут пути – тут видишь, у нас пути разные: первый путь – это обычный ход, а второй – обратный. По второму пути у нас никто не ездит – там даже за Окуловкой рельсы сняты. А по основному пути тебе рано.

– Почему рано?

– А не знаю почему. Даже мне рано, а тебе и подавно. Но ты все равно на основной путь не суйся, если ты перепутаешь, то даже сюда не вернешься. Это только начальник дистанции туда-сюда ездит. Как Харон.

Зима тянулась бесконечно – только морозы сменялись оттепелью.

Иногда, вечером заваривая крутым кипятком горький грузинский чай,

Тимошин чувствовал свое счастье. Оно было осязаемо, округло и упруго

– счастье идущего вспять времени.

Они встречались с Васькой, когда он приходил поговорить.

Каждый раз он звал его на работу – и каждый раз рассказывал новую версию того, отчего образовалась Веребьинская зона. Но итог был один

– ничего страшного, просто нужно делать свое дело. Помнишь, Тимошин, мы особо много вопросов в институте не задавали, и все как-то образовалось, все на своих местах, даже здесь встретились.

Железнодорожник нигде не пропадет, если он настоящий железнодорожник, ты понимаешь, Тимошин? Да?

Потом они встретились еще, и Тимошин услышал новую, еще более невероятную историю. Она прошелестела мимо его ушей, потому что

Тимошин прижился и не было ему уже не нужно ничего – никаких объяснений.

Он находился в странной зоне довольства своей жизнью и думал, что вот, отработает еще месяц и подастся в Вычислительный центр. Или, скажем, он сделает это через два месяца – так будет еще лучше.

Проснувшись как-то ночью, Тимошин накинул ватник на плечи и вышел перекурить. Как-то сам собой он начал курить – чего раньше он в жизни не делал. К этому, новому, времени хорошо пришелся “Дымок” в мятой белой пачке, что обнаружился в кармане ватника.

Тимошин стоял рядом с домиком и думал, что вполне смирился с новым-старым временем. Единственной памятью о прошлом-будущем остался телефон, который в столовой справедливо приняли за иностранный калькулятор.