Алла Боссарт - Новый русский бестиарий

Саутгемптон. И Дуська вообще взбесилась. А тут еще Амплитуда Кузина, близкая женщина офицера в отставке Никиты Голубя, привела к

Волынкиным по-соседски одного психотерапевта, доктора Шварца. И этот

Шварц всего за тридцать баксов нашел у Евдокии аллергический полиневрит на фоне лимфотоксикоза, который лечат только в одном санатории на берегу Рейна, где сочетание горного воздуха, горячих источников и озер, обогащенных подземными ключами, не говоря уже о дубовых рощах вперемешку с реликтовой сосной, образует уникальный микроклимат… Не хочу вас пугать, но речь идет (как мужчина мужчине) о жизни – или, поймите меня правильно, медленном и, будем откровенны, мучительном угасании…

В общежитии беженцев на окраине какой-то микроскопической деревни с длиннейшим названием, что на земле Рейнланд-Пфальц, куда Волынкиных распределили на жительство, вышел скандал. Ванной разрешалось пользоваться раз в день и ровно пятнадцать минут. Толстая немка из иммиграционной службы долго выговаривала “фрау Фолинкин” через переводчика, что тут ей “найн Вольга”, тут орднунг, будьте любезны!

Немецкий доктор никаких болезней у фрау Фолинкин не нашел, за исключением естественного в ее возрасте климакса, и на санаторное лечение по фашистской страховке направить отказался. В этот знаменательный день Женя Волынкин, поэт в тисках эмиграции, назвал свою опухшую от слез и варикоза жену коровой уральской и старой дурой, дал ей (слегка) по шее и посетовал, что двадцать лет назад ее вместе с потрохами и гребаным лимфотоксикозом в одном флаконе не сожрали раки.

Потом фашисты выдали им пособие, вручили билеты на автобус, и через два месяца фрау Лили завела обычай посиживать в шезлонге на терраске хорошенького пансиона в излучине Рейна, в окружении волнистых холмов, вдыхать аромат цветущей жимолости и тосковать по любимой родине Малые Хиты на берегу речки Стыни, так как фашистского пособия не хватало даже на ящик пива “Гиннес” в неделю, а денег за проданную в Москве квартиру жидяра Волынкин не давал.

Раз, проснувшись от яркого света луны, бившего струей молока в открытое окно спальни, Евдокия услыхала далекое и сладкое пение. И неудержимо потянуло иссохшую на чужбине душу на влажные, словно струи арфы, нежные голоса…

В одной рубашке скользнула Дуся через лужайку, вдоль залитых луной спящих стен пансиона, перевалила через холмик, спустилась в лощину; задыхаясь от волнения и держась за сердце, быстрым шагом миновала рощу, где дубы отбрасывали четкие тени на светлую траву… И вышла к реке. На песчаном берегу босые златокудрые девы в таких же, как у

Евдокии, ночных сорочках красиво маршировали под популярную в сороковые, роковые для мировой интеллигенции годы песню.

Какое-то время Дуся вслушивалась в незнакомую мелодию, укладывала острый возбуждающий ритм на мягкое русское ухо, тихо подпевала, что оказалось так же легко, как пристроить фашистский марш к свежим и бодрым словам гимна советских авиаторов (а не наоборот, как принято думать). И, не в силах более сдерживать энтузиазма, врубилась в каре и подхватила с восторгом: “Лили Марлен!”

Девы ласково оглядели новенькую, расчесали ей седые космы золотыми гребнями, отчего те засияли прежним янтарем и медом, набросили на шею венок из дубовых листьев, осоки и лилий и, заливаясь неудержимым смехом, повлекли к искрящейся лунной дорожке, что пролегла поперек глади многократно воспетой реки Рейн в переводах Василия Жуковского и других просветителей.

Через пару лет ундина Лилия выписала в Рейнланд-Пфальцскую заводь ученицу Веронику из Малых Хитов. Та защекотала себе хорошенького югенда из младонацистов и дослужилась до штурмбанфюрера. Сама Лилия в мужчинах разочаровалась и полюбила плавать к сельским верховьям

Рейна, где в одиночестве выходила на безлюдные пастбища и выданным ей наряду с прочим инвентарем личным золотым гребнем расчесывала бороды старым козлам.

Поэт Евгений Волынкин помыкался-помыкался, пока не вышли квартирные деньги, да и потратил остатки на автобус до Москвы. Там попросился к

Никите Голубю стеречь дачу на Оке. Оборудовал для жизни баньку, рядом выкопал садок, прорыл канаву до реки. И завел, вообразите, рачью ферму. Имеет мечту селекционировать русского пресноводного омара. Вот нация! Правду говорят: ты их в дверь, а они – в окно! Ну, ничто не берет, чисто тараканы.

Все дальнобойщики уважали Омара Пепеляна, известного на трассе

Москва-Керчь как Пепел, а также Клешня, по причине отсутствия трех пальцев на левой руке, оторванных в детстве самодельной взрывчаткой: было такое кратковременное увлечение дома еще, в Баку. Увечье не помешало Омарику сесть за баранку и к двадцати трем годам стать самым лихим водилой в городе – уже после армии, где служил в техобслуживании вертолетной части. Три вещи (кроме мамы) любил

Клешня: море, хорошую скорость и волю. Поэтому, когда позвал его из такси к себе на персоналку секретарь парткома “Каспнефти”, Пепел прикинул в своей кипучей голове – и с почтительным достоинством отказался: “Не обижайтесь, уважаемый Мирза-оглы Назарбекович, но еду я теперь учиться на инженера в Москву!” – “Ай, молодец!” – похвалил начальник и дал Омарику телефон одного большого человека в Москве, который ему, парторгу каспийской нефти, кое-чем обязан.

Никуда Пепел уезжать из родного Баку, конечно, не собирался, но тут обстоятельства сложились для него не самым удачным образом. Попросил дедушка Арташез перевезти двух баранов из горного села в долину.

Омар дедушкино поручение выполнил. Но в долине, во дворе дома, где ждали баранов дедушкины заказчики, вместо них сидели под орехом два милиционера. Омар, смекнув, сразу стал разворачиваться вместе с баранами, чтобы вернуть их назад на горные пастбища, но один милиционер машину засек и кричит из-за стола: “Эй, стой, чей такси?!” А второй, молодой, выбежал на улицу и быстро записал номер, хотя Омар не зевал, рванул с места. Но тот, молодой, – прямо как беркут.

Что-то с этими баранами было нечисто, и с Омара взяли подписку о невыезде. Но дедушка Арташез всем заплатил и Омару дал сто пятьдесят рублей на самолет. И сказал: “Уезжай пока, тихо станет, вернешься”.

Но тихо не стало. Наоборот, года через два, когда большой человек

(записка с “Каспнефти”) уже устроил Пепеляна на междугородные грузовые перевозки, дома, в Баку, стало очень даже шумно… И дедушка

Арташез прислал телеграмму: “Дядю Бедроса убили едем мамой Москву”.

Двенадцатый год дедушка с мамой снимают комнату у одной тетки в

Бибиреве (чистая, хорошая, вдовая женщина, говорит мама), а Омар шоферит на “КамАЗе”, живет в общежитии, не пьет ни капли и копит на квартиру.