Юрий Графский - Как звали лошадь Вронского?

*

*

– До часа дня мне разрешается только дышать, – рассказывал он. – До этого срока они, извините за выражение, сплять. Не дай Бог, если захочу бутерброд или рогалик с сыром, – должен обратиться за потачкой. Представить обязательство, что более никогда ничего подобного себе не позволю. Буду сыт до конца дней своих. Если в редкое солнцестояние мне выдается блюдечко варенья – должен представить чуть ли не почасовой график его потребления.

Татьяна Николаевна и Евка смеялись, слушая его. Сидели на кухне.

Только что закончился обильный, несмотря на всеобщее обнищание, ужин. Текло хлебосольное нижегородское чаепитие. Татьяна Николаевна, небольшого росточка, подседая, в серой юбке, вязаной, такой же серой кофте, металась от стола к плите. Шептала, что здесь-то он может есть досыта: никто не осудит. Евка, похудевшая, с бронзовато крашенными волосами, слушала, поджав губы, изредка вставляла редкое волжское словечко (с приступкой на “о”): “Ты уж, мама, накорми его, пожалуйста, от пуза. А то, чего доброго, будет там, у себя, гудеть, что его в Нижнем голодом морили”.

– Дело даже не в еде! – махал рукой Павлинов. – У нас права разные!

Другим могут позвонить в семь утра. Их будят, ведут душеспасительные беседы. Перед ними каются и, естественно, получают прощение. Им можно все. А почему? (Аудитория насторожилась.) Потому что дают в дом деньги. Я же – только пенсию, которая, как известно, не тарыга, а пособие для остронуждающихся. – Он помедлил. – Я как бы похлебствую у них. У нас господствует некий семейный расизм: делимся на беленьких и черных. Белым можно все, черные же полностью лишены прав и возможностей.

Откинулся на спинку стула, в шерстяной рубашке с открытым воротом, из которого воздвигалась круглая, с красноватой кожей голова.

Блестел крупными овалами очков.

– Помните легенду о Прометее? Он был прикован к скале, куда прилетал медноклювый орел, терзал его печень. Так вот этот хищ-щник, – выделил шипящий звук Павлинов, – по сравнению с моей женой – вегетарьянец! Не говоря уж, естественно, что у меня ничего за ночь не отрастает и сам я не титан. Я – как собака, – продолжил он, когда они отсмеялись, – которая знает, что умнее хозяина, но сказать об этом не может.

– Почему? – не выдержала Татьяна Николаевна.

– Ну где это вы видели говорящих собак? – с притворным возмущением откликнулся после паузы Павлинов.

– Где же ты все-таки потерял свои волосы? – вдруг спросила Евка.

– Там же, где ты – свою интеллигентность, – по-братски врубил ей

Павлинов.

– Че это ты насыпался-то на меня? – окала она.

– Я же не спрашиваю, почему ты незамужем? – вторил он. – Понимаю – дело тонкое, как и мое облысение, – провел жменью по гладкой макушке. Оборонялся, как дома, очередным куплетом: “Это все имеет смысл, интригующий момент: потому я нынче лысый, что еще не импотент”. Женщины похохатывали, не слишком вникая в означенную зависимость. Павлинов начинал объяснять что-то насчет тестостерона, его способности, если требуется лишков, жертвовать вторичными половыми признаками. Татьяна Николаевна искренне удивлялась его осведомленности.

– А что делать? – разводил руками Павлинов. – Приходится – чтобы не сойти с ума. Хоть я достаточно критично отношусь к своей замшелой внешности, – грустновато итожил он, вспоминал очередной пасквиль на себя, нелюбимого: “Не найдено бессмертной глины. Не нонсенс это и не гиль. И я давно уж не Павлинов – скорей старуха Изергиль”. Снова смеялись, качали головами, ощущая глухую авторскую печаль. Своим приглуповатым смехом подвигали его к разным скабрезностям, которые были в избытке припасены на разные случаи жизни. “Я сделал вывод на года, – вспоминал свою старую погудку, – его оспорят лишь весталки: костер любви горит тогда, когда в него бросают палки”. Татьяна

Николаевна таращила светловатые, выцветшие глазки на разевавшую рот, полный металлических зубов, дочь, судя по всему знакомую с современным стёбом. Павлинов продолжал: “Когда мне встретиться случится с хорошей женщиной в пути, еще могу я отличиться – от четырех и до шести”.

– Почему выделил именно эти часы? – недоумевала учительница.

– Здесь не время имеется в виду, – бормотал Павлинов, лицемерно краснел.

Удивлялись его странному влечению – насмешкам над собой. Павлинов сказал, что есть и другие. Вспомнил концерт Кобзона, который наверняка показывали по телевизору и здесь. Шестидесятилетний маэстро блестяще пел тогда, без устали танцевал, оплатив забавы из собственного кармана. Павлинов сочинил свое “Послесловие” к дивертисменту:

Концерт тот наплоил у нас вопросов,

И над страной поплыл “Вечерний звон”.

Кобзон, он, между прочим, тоже Иосиф.

Тогда уж лучше Сталин, чем Кобзон.

Дамы притихли, выложили на стол локти, подперев щеки кулачками.

Павлинов же, как севец, разбрасывал из своего литературного лукошка:

“От полюсов и до экватора второго не сыскать Скуратова. А мы штампуем их не глядя: сперва ему сосали б.., потом сменили их сенаторы”. Матюгнулся безнатужно, уверенный, что его правильно поймут. Отсмеявшись, Евка спросила: кто он? Демократ, постепеновец, жириновец? Может, как она, коммунист? Павлинов внимательно посмотрел на нее: акрихинно смуглое лицо утоплено ртом в желтоватые, высохшие щеки. Волосы крашеные, видно, что жесткие: концы проволочно вились, закручивались на висках рыжеватыми спиральками. Корни были снежно белы.

– Я был демократ по убеждению, – по слову выложил Павлинов. -

В девяносто первом стоял у Белого дома. В девяносто третьем по призыву Гайдара ехал через всю Москву к Моссовету. Теперь не верю никому. Ни этим попсуям-дилетантам – были во власти и ничего не сделали, тот же ваш губернатор, – ни Ельцину. Как написал в девятнадцатом веке один доведенный до отчаяния француз: “ Не верю ни в право, ни в здравый смысл, ни в человеческую справедливость”.

Отошел в равнодушие, как в могилу. Не по мне все эти завсегдатаи революции, недоросли либерализма. Я человек средних возможностей, средней усидчивости, а главное, средней устремленности. Никому не завидую, ни к кому не ревную. Достиг того, чего достиг. Можно ли было больше? Не знаю. Мне, очевидно, не дано. Давно успокоился: не только не доктор, но даже не кандидат наук. Однако открыл в Толстом то, чего не увидели другие. У меня Лев Николаевич лежит в коробках и папках: расписан по слову, по знаку. Как я говорю, на молекулярном уровне. Может быть, пока не хватает общей идеи, но все ее ждет: нанесено на стекла – хоть сейчас под любой микроскоп, на гистологический анализ. Надо только обеспечить то, что в науке называется комплантацией, то есть сохранить ткань в живом виде. Кому и какая от этого польза? Не знаю. Не знаю даже, есть ли она. Мне лично это помогает жить. Я знаю – есть гении, которые видят то, чего не видит никто, даже не догадывается о существовании. – Последние слова Павлинов выделил голосом (сидел благодушный, добрый, сиял и словно освещал кухню облым черепом). – Как сказал Иван Алексеевич