Анатолий Гулин - И не комиссар, и не еврей…

С горы было видно, как где-то далеко внизу в долине зажегся огонек, потом другой, третий… Вскоре вся долина засияла сотнями мигающих огоньков: оказалось, это костры, зажженные по случаю какого-то праздника. Очень красивое зрелище!

Иногда у меня возникает мысль: почему тяготы плена не заглушали во мне чувство прекрасного? А может быть, это было некой защитной реакцией организма и восприятие красоты не притуплялось, а, наоборот, обострялось? И оно в какой-то мере помогло мне пережить все и остаться человеком с нормальной психикой.

Правда, с “нормальной” сказано не совсем точно, поскольку пребывание в плену никогда не проходит без последствий, не забывается. К тому же о том, что был в плену и “неполноценный”, напоминали неоднократно и длительное время кололи пленом, зачастую довольно болезненно.

Многие чувствовали себя “прокаженными” всю жизнь и, лишь когда прошло чуть ли не пятьдесят лет после окончания войны, признали наконец, что плен – это большое несчастье и корить пленом всех поголовно нельзя. Бывали моменты, когда и я жалел, что не был убит на фронте. Бывали…

Покинув Терни, мы пересекли Италию в северо-восточном направлении и оказались далеко от моря, в селении с длинным названием

Сан-Витоаль-Тальяменто. Длиннющий мост через маленький ручеек, который пересыхал в период сухой погоды и разливался почти на шесть километров в период дождей в горах, стал теперь объектом наших трудов. Мы уже почти закончили ремонт, когда американские самолеты доконали его. Мы оставили разбитый мост и отправились на новое место.

Надо сказать, что мне всегда “везло” оказываться в самой гуще бомбежки, и действительно везло – ведь я остался цел, и меня даже не ранило.

Мне особенно запомнилась одна ночная весьма интенсивная бомбежка.

Подвесив “люстры”, самолеты волна за волной шли на мост и освобождались от смертоносного груза. Было светло как днем, и от солнечного освещения отличало только наличие резких теней и контрастный переход от света к тени без полутонов. Тяжело ухали бомбы, но куда они летят, понять было невозможно. Днем почти всегда можно увидеть падающую бомбу и даже сориентироваться, в каком направлении следует искать убежище. (Впрочем, это только если бомбит один самолет одиночными бомбами.) Я забрался в трубу под железнодорожной насыпью, и, хотя сверху был надежно защищен от осколков и падающих камней, убежище мое было далеко не безопасным.

Если бы бомба разорвалась в створе трубы, меня бы “продуло” и я не написал бы этих строк. Когда днем нас привезли к мосту, я увидел множество воронок около трубы и разрушенную насыпь и был удивлен, что остался цел.

Замечу, что при ночной бомбежке дорога на тот свет, вся в оспинах воронок от бомб, подсвеченная “люстрами”, выглядит ничуть не привлекательнее, чем при дневном освещении.

Вспоминается такой интересный факт. Метрах в двухстах от этого моста у полотна железной дороги стоял домик путевого обходчика. У него была маленькая беспородная собачонка о трех лапах. Четвертую она потеряла при бомбежке моста. Эта собачонка обладала превосходным слухом и сигнализировала о появлении американских самолетов еще до начала воя сирен противовоздушной обороны. Делала она это так: садилась, повернув голову в направлении, откуда шли самолеты, и начинала тявкать как-то по-особенному и жалобно подвывать. Если летели истребители, собачонка оставалась на месте. Если же приближались бомбардировщики – стремглав срывалась с места и убегала куда-то, надо полагать, подальше от моста. Дело в том, что истребители никогда не бомбили мост, а бомбардировщики его бомбили неоднократно, и в один из их налетов собачонка и потеряла одну лапу.

На большом расстоянии она прекрасно различала по реву моторов, какие летят самолеты: истребители или бомбардировщики. Сирены же своим воем только извещали о появлении самолетов, не указывая тип их.

Теперь мы обосновались в небольшом городке, расположенном между высоких гор в ущелье, ведущем в Австрию. Оттуда нас возили на работы в разные места поблизости. Чаще всего на станцию Карния.

Местность, как и ббольшая часть Италии, живописная. Сама станция (по нашим меркам – разъезд) расположена у подножия покрытой густым сосновым лесом горы, на вершине которой даже летом покоилась снеговая шапка. С другой стороны в низине извивалась небольшая горная речушка, за которой поднималась тоже покрытая лесом гора, а по ее склону, обращенному в сторону ущелья, тянулась к вершине зигзагами вырубленная в скале дорога. (Помнится, что я насчитал тогда восемнадцать изгибов.) Дорога эта была, как говорили, построена в Первую мировую войну, а может быть, и раньше, для того, чтобы поднять на вершину горы пушки и перекрыть единственный путь по ущелью. У подножия горы приютилось небольшое селение. С запада тоже поднималась высокая, с крутым склоном гора. С южной стороны станции открывался вид на долину, ведущую к равнинной части Северной Италии.

Однажды чудесным солнечным днем мы работали на станции Карния, ремонтируя железную дорогу. В клубах пара, шипя и постукивая на стыках, подошел паровоз, тянущий длинную вереницу товарных вагонов.

Состав остановился, двери вагонов открылись, и лазурное итальянское небо огласилось… русским матом!

По сходням, спущенным из дверей вагонов, стали выводить лошадей, выкатывать телеги казаки, одетые в казацкую, румынскую или еще какую-то форму, а некоторые и в гражданской одежонке, вооруженные винтовкой русской, или румынской, или берданкой, или двустволкой.

Появились визгливо голосящие бабы.

“Опять проклятые горы, – услышал я. – Где ж наше степное приволье?”

Казаки, кажется донцы, прибыли сюда на относительно постоянное жительство. Разместили их по селам, причем они поселились в домах местных жителей, а кто-то в надворных постройках, таких, говорили, было немного, или в палатках – таких было совсем мало. Итальянские селения они переименовали в более привычные для себя станицы со своими названиями.

Обо всем этом я услышал потом, будучи в партизанском отряде, и насколько это соответствует истине, сказать не могу.

Казаки предназначались для несения охраны различных объектов и борьбы с партизанами. В борьбе с партизанами они проявляли верх жестокости и были настоящими садистами. По рассказам, они были значительно хуже немцев.

Вскоре недалеко от станционных путей появился огражденный проволочной оградой плац, на котором казаки занимались строевой подготовкой. Однажды немец, хорошо говорящий по-русски, показал на двоих в центре плаца и сказал, что это генералы Краснов и Шкуро.

Один из них был высокий и белый как лунь, второй был низкого роста, толстый, с черными волосами. Если не ошибаюсь, высокий – это