Георгий Давыдов - Крокодиловы слезы .Рассказы

Молчать и поблескивать – что ж, у крокодилов многому можно научиться.

Да и вообще между нами – что, наверное, вас удивит – большое сходство. Но не в том, что встречаются люди-крокодилы (с ними как раз лучше не сталкиваться). Это из области морально-назидательной. Я же говорю в прямом смысле.

Живут крокодилы восемьдесят-сто лет. Конечно, мы не часто дотягиваем до сотни, ну так и крокодилам это необязательно.

Половой, так сказать, зрелости крокодилы достигают в восемь-десять лет. Что ж, люди тут несколько припаздывают, но девочки совсем близко (не для того, чтобы стать крокодилихами, – это случается в другом возрасте).

Склонны поспать. Тут, думаю, возражений не последует.

Склонны поесть. И тут мы сродни.

Даже враги у нас общие, и их, слава богу, немного. “Врагов у взрослых крокодилов мало, если исключить человека”, – сообщает зоологическая энциклопедия. Да и у человека тоже главный враг – человек.

Прижимая свой портфельчик к себе (чтоб не стибрили, если заснешь с голодухи) в вымороженном московском трамвае в 1920 году, мой дед не умом, так кожей понял эту истину, ветхозаветную, как крокодил.

М. б., поэтому он и потерял беззаботность. Время после революции внешне как-то помолодело: свистят, маршируют, норовят раздеться (или раздеть?). Но стареют быстрее. Значит, и молодость та была фальшивой.

И не забывайте, что искусственная кожа скоро теряет вид.

Теперь, кажется, ясно, какую вещь на Волхонке я взял бы, если бы вдруг представилась возможность. Мне, наверное, не поверят. Скажут: потащил бы бюро (внутрь, правда, запихав портфельчик). И все-таки, поочередно вычеркивая с болью все, что там было, я не могу вычеркнуть портфель. Не только потому, что это дедов талисман, как я теперь догадался. Спутник его побед, тот, кто всегда на плаву. Но потому, что и в моей жизни он многое значил. Все, что было в доме – и в наших комнатах, и в ненаших (которые тоже наши), – воспринималось как фон.

И мебель, и безделушки на ней оставались привычными. Иначе я не открутил бы шею у чернильницы-перепелки. Не выломал бы у слонов черного дерева восхитительно белые бивни. Не использовал бы канделябры для исследования процессов горения, пачкая воском и сажей обиженный лоб Беккера. Не отколупывал бы меланхолически (и незаметно) амальгаму из-за спины зеркала, которое стояло в коридоре, странно считаясь ничейным, но тоже, разумеется, наше.

Портфель был тайной. Вот в чем причина его владычества надо мной.

Оставаясь дома один, я неприлично шарил по всем углам. В чулане, в платяном шкафу, в чреве Беккера, в письменном столе сестры и матери.

Стол у них был общий, только ящики сестры не запирались, а к маминым нужен был ключ. Я научился открывать их, нет, не перочинным ножом, а пинцетом. Тем самым, с которого кормил своих квакш. Ну и деньги из маминого стола изымались на схожие нужды. Чего не совершишь для науки!

Портфель я обнаружил случайно. Также случайно открыв нижний ящик комода. Комод я еще не упоминал? Самый обычный. Прочный, тяжелый, вместительный. Комод никогда не дразнил моих шерлок-холмсовских инстинктов. Уж слишком в нем было все очевидно. Шарить в белье я считал неприличным. Нижнее отделение вообще не вытягивалось.

Наверное, это меня искусило. Я выдернул его с визгом, который прошиб мою совесть до пота. Там оказались заботливые стопочки шкурок – кроличьих (сестре? да-да, на шубку, которая все шилась и шилась), цигейковых (тете? которая все полнела и полнела), а еще заманчивый холщовый мешок, который я старательно вытряхнул, с тем чтобы торопливо набить обратно. Обрывками, ленточками, тряпьем. Да, старая, запасливая жизнь. Но все-таки имевшийся опыт обшаривания углов предписывал мне прощупать и в темной глубине ящика.

Пальцы и теперь помнят, как ударились в твердое. Я выволок добычу бесцеремонно. Трупиков крыс я тогда не боялся. Наверное, то, что я увидел, видят влюбленные с первого взгляда. Только такого – я говорю о портфеле – и можно любить. Даже то, что он был небрежно сдавлен, прибавляло шарма.

Черные пластинки с зеленым отливом, бугры, по которым водишь и водишь пальцами, белесые чешуйки на днище – нажми сильнее и, кажется, порвешь, а какие прочные, как все скрипит и льется под руками, сколько жизни! Слегка выношенная ручка, усталая, как дедушка был усталый после десяти лет новой эры, т. е. в 1927-м. Он, наверное, знал, что не скоро переменят орду, что ему, пожалуй, не увидеть зарю старой жизни.

Беззаботной, беззлобной, беззубой. Спрятавшейся теперь в портфеле из крокодиловой кожи, раз вокруг правили крокодилы в овечьих шкурах.

Как дедушка вышел в отставку (все-таки за несколько лет до кончины он начал прихварывать), так и портфель – с ним. Больше зубы портфеля не поблескивали в кабинете Дзержинского (в ту пору, когда пресветлый командовал путями сообщения) или в кабинете Цурюпы (который вел борьбу с цингой, уповая на свойства урюка). Портфель не клацал на них медными языками застежек, когда дед извлекал из него нужный прожект и чертеж. Крокодил стал глотателем архива.

Не думайте только, что мы пришли к кульминации сюжета. Никакого фокуса не предвидится. Тот, кто наблюдает крокодилов в зоопарке, бывает разочарован. Он не догадывается, что главный трюк в том, что такое зеленое бревно просто существует на свете. Поэтому ждать вытягиваний носа наивно.

Но даже если главный фокус – сам портфель, все-таки что он держал во чреве?

Там было много фотографий. Генерал в плетеном кресле. Ну конечно, толстый живот, ну конечно, плотные ляжки. Похрустывает под телом – с фотографии слышно! – страдающая лоза. Дача на заднем плане. В цвету черно-белый яблоневый сад. А вот дети в матросских костюмчиках на берегу моря. Не синего, а, конечно, Черного. И это, конечно, Крым.

Разумеется, фотография дореволюционной поры. Но матросские костюмчики продолжали носить и в 1920-е, и в 30-е, а кто-то и в 50-е годы. Вы никогда не думали, что матросские костюмчики забрызганы детской кровью? Припомните, что они сняты с расстрелянного царевича.

Что там еще было уложено плотной пачкой, в этом портфеле? Фотографии с частного конского завода. Першерон, которого можно выдать за носорога. Пони, которого можно спутать с болонкой. Всякий раз, когда я видел пони потом в жизни, мне было стыдно за предательство селекции. Но ведь весь двадцатый век – предательство селекции. В данном случае я говорю о роде человеческом. Только крокодилов это не коснулось.

Их манеры не подвержены порче. А также их джентльменское отношение к женщине.

Помню еще фотографию фехтующих кадетов. Один из них, разинув рот в гримасе и прижав руку к печени, притворно раненый, упал на пол.

Другой – с глупенькими усиками вверх – делает смелый выпад. После них вдруг вспоминаю кормилицу. Если вы слышали про молочные реки, так это о ней. Они текут под ее лифом. Если слышали о кисельных берегах, так и это о ней. Они колышутся на ее бедрах. Настоящих дворян вспаивали только крестьянским молоком. Теперь вы поняли, что значит та самая “народность”?