Борис Екимов - Предполагаем жить

В студенчестве занимался гандболом – ручным мячом. Ладони и пальцы большие, но осторожные, чуткие. Врачевал глаза, носил на руках сыновей, играл с ними в мяч в тенистых аллеях возле дома, бегал по утрам к реке, купался. А потом ушел, и уже забывается, нет его.

Осталась лишь полка книг. Скорее не умом, а каким-то наитьем Илья, еще раз взглянув на газетный снимок черноволосой косенькой девочки в очках, потянулся к телефонной трубке и стал набирать номер, указанный в призыве о помощи, ни на что не надеясь, ведь это было давно, листок пожелтел, и неизвестно еще…

После недолгих гудков ему ответил голос женский:

– Слушаю вас…

– Это квартира Калининых?

– Да, Калинины.

– Скажите, пожалуйста, вы знаете… Может быть, помните доктора

Хабарова…

Словно обрыв связи, долгая минута тишины, а потом захлеб: то ли радость, то ли слезы.

– Да как же не помнить! Он же Машу вылечил. Операцию сделал…

Бесплатно. И лекарства бесплатно… Господи. Такого человека не помнить. Он же спас ее! Она с тех пор без очков… Школу заканчивает. А вы кто ему? Вы почему спрашиваете?.. Да мы за него молимся! И всю жизнь, пока буду живая…

Илья опустил трубку, отключив ее, так же бездумно, как и поднимал и набирал номер.

Словно ничего не было: то же кресло, тот же покой, тишина. Только вот слезы, которых утирать не надо.

А за окном по-прежнему светит ясный день; но солнце уходит за полдень, и воды реки становятся синее, пригасают белые отмели, тополевая зелень густеет, чуя еще далекие сумерки, и только в просторном – из края в край – небе тоже голубое сиянье, нежная лазурь и сочная бель высоких летних облаков. Гляди и гляди, смотри и радуйся.

В соседней комнате – материнской спальне, – что-то почуяв, очнулся от долгого сна старый кот Степа. Он открыл глаза, осторожно, по-стариковски сполз на пол, цепляя тупыми когтями пушистое покрывало, и, гулко стуча одеревенелыми от старости лапами, пошел к молодому хозяину.

– Степа, милый!.. – со слезами обрадовался Илья, поднимая кота на колени. – Степа…

Густое, словно рокот, урчанье было ему ответом, желтые, все понимающие, внимательные глаза и живое тепло, живая душа – рядом.

Степа урчал и жмурился, задремывая и усыпляя молодого хозяина, которому так нужен был долгий сон, без тяжких видений.

Вначале он спал чутко, чего-то боясь: тяжких видений или какой-нибудь горькой яви. Что-то неладное чудилось ему в этом мире.

Даже крепко заснуть нельзя, ведь неизвестно, где очнешься. Лучше сон неглубокий, когда чуешь родные стены, домашний покой, тяжкое стариковское дыхание кота Степы.

Илья спал и понял во сне, что рядом появился кто-то родной: мягкие шаги, вздохи, и сразу стало теплее, покойней, и теперь можно было безо всякого страха погрузиться в сон глубокий, врачующий, словно в глубокую воду.

Он спал долго и проснулся лишь к вечеру, заботливо прикрытый большим клетчатым пледом. Глаз не открывал – через смеженные веки ему привиделось, что в углу комнаты, за столом, за работающим компьютером, сидит отец. Ведь, засыпая, думал о нем. Покрывало откинув, он вскочил на ноги.

Это был, конечно же, не отец, а старший брат Алексей. И на отца он был совсем не похож: коренастый, плечистый, с темным ежиком волос и

"шкиперской" короткой бородкой – не по годам строгий, а для иных – суровый, если бы не глаза – синие, материнские, в них – тепло, добрая молодая усмешка. Но это – для своих.

Встретились посреди комнаты, обнялись, разглядывая друг друга. Не виделись давно.

А на столе письменном не выключенный компьютер брата пестрил цифрами.

Вспомнив недавнее, докторское, Илья спросил весело:

– А что у нас с нефтью на Лондонской бирже?

– С нефтью все как положено, – четко ответил Алексей. – Цены рас тут. Там лапы крепкие. А ты вот погляди, что с пшеницей творится. -

Он вернулся к столу, к компьютеру, поискал и нашел нужное. – А ведь толь ко август месяц… Была бы своя отгрузка, – озаботился он, – какой-нибудь небольшой портик или хотя бы стенка причальная, чтобы

Новороссийск обойти. Новороссийск – это такая воронка, туда не пролезешь, или тебя там задушат. А у нас цены сейчас смешные. Бери и снимай хорошие пенки.

– Какой ты… – подивился Илья, пристальней разглядывая брата. – На стоящий бизнесмен. Нефть, зерно… А тебе сейчас покажу другое, – вспом нил он и снова открыл тот самый шкаф, в который уже заглядывал нынче и который именовали домашним музеем. Там хранились фотографии, тетради, альбомы – все давнее, детское, школьное; в том числе и былая старшего бра та страсть – ботаника, биология: гербарии, полевые дневники, коллекции минералов. Старший брат был всегда серьезен в своих увлечениях. "Мамочка родная" порою насмешливо называл его отец, впрочем, должное сыновьему характеру отдавал, говоря: "Парень надежный".

В прошлом, молодом своем увлечении биологией Алексей был основателен. Пухлые полевые дневники с фотографиями, рисунками, засушенные, мумифицированные воском насекомые в коробках, под стеклами. "Дневные, или булавочные бабочки (Rhopatocera)",

"Семейство сатиры", "Семейство голубянки", "Водяные скорпионы"…

Алексей принял от брата одну коробку, потом другую. В душе что-то колыхнулось.

– Парусники, – проговорил он. – Подалирий… Павлиний глаз… Но тут же постановил:

– Все это выкинуть надо. Все это детство.

Его и в самом деле, казалось, уже не трогали эти приметы былых страстей, когда-то искренних и глубоких.

Алексей всерьез и долго увлекался биологией, со школьных лет занимаясь в клубе юных биологов при местном университете, в который и поступил, и проучился два года, а потом внезапно прежнюю учебу и увлечения оставил навсегда.

Повод, казалось, был совсем смешным: стеклянная литровая банка с домашним борщом и обычный кипятильник.

В университете, на кафедре, Алексей был человеком своим и однажды в час неурочный зашел в один из кабинетов, где и увидел эту самую банку с борщом и торчащим из нее кипятильником, а рядом – хлеб ломтями. Борщ закипал, распространяя запах, этому кабинету несвойственный. За столом возле банки сидел заведующий кафедрой, любимый и уважаемый профессор. Алексей смутился: он зашел не ко времени, да и спросил некстати: "Столовая наша не работает?" -

"Работает, – ответил профессор, – но так дешевле".

Опомнившись, Алексей тут же ушел. За ним, закрываясь на ключ, щелкнула дверь.

Вначале был стыд оттого, что зашел некстати. Но потом в голове появилось иное, о нем стало думаться. Алексей хоть и жил в семье, обеспеченной материнскими трудами, но видел, что происходит в городе и стране. Бедность, безработица, нищенские зарплаты и пенсии, которых порою месяцами не дают. В студенческую столовую Алексей даже не заглядывал, зная, что там кормят пусть и дешево, но ужасно: пустые супы да каши. И кормятся там студенты сельские, из общаги. Но даже эта нищенская студенческая столовая профессору, оказывается, не по карману. У него ведь семья, дети. А для себя – этот борщ в стеклянной банке, принесенный из дома, ломти хлеба… Когда молодые лаборантки кое-как перекусывают на работе, это еще понятно. Но профессор…