Олег Ермаков - Холст

Замолчав, мужик вздохнул. Можно было подумать, глядя на его футболку и трико, что все это произошло с ним и совсем недавно, позавчера.

– А я в этом сезоне пас, – хрипло проговорил он, глядя куда-то в марево несущегося взад-вперед Красного проспекта. – Обстоятельства не допустили.

У него обнаружили язву, лечился. На марштуре как? То жрешь до отвала, если, короче, ну, рыба пошла или рогача завалили, а то сухарями с водичкой пробавляешься. Вот через это и болезни всякие. Организм выматывается. Паршиво, конечно, сидеть Ильей Муромцем, короче, во всех смыслах. По глотку бичевской жизни скучаешь. Она как будто даже какая-то воровская. Ну, вообще-то, короче, там с зоны много парней. Нет, я во всех смыслах имею в виду: отпахал, а потом пир горой, ширрокий народный загул. Как вор: пошерстил – и карусель-малина. Это сравнение ему на ум пришло вот теперь, когда врачи его повязали во всех смыслах, короче. И он додумался от тоски до философского обобщения: есть во всей нашей жизни что-то воровское. Но опять же так прикинешь, если с другой стороны, у кого ты крал? Ну там, может, по мелочам, по необходимости, чтобы выжить, вылечить душу и больную голову, ну там какую-нибудь, например, ерунду как бы ничейную, канистру керосина или запчасти от “Вихря”, – речь не об этом. А вот: проснесся ночью, лежишь думаешь: вор. У тебя-то такого еще не бывает, сказал он, скашивая на него свои крошечные синие лесные глазки, по молодости. Он перевел взгляд на девушку. Снова взглянул на него, помолчал.

– Ладно… Пойду.

Но еще некоторое время сидел, не уходил, рассказывал, как он лечится и ждет осени, – осенью с Алданских гор придет друг, Вадя Турта, с золотишком… хрипло засмеялся он, и начнется культурное провожание времени.

Наконец он решительно тряхнул авоськой, собрался с духом, встал, пожелал им удач во всех смыслах и пошел дальше – через вторую линию Красного проспекта.

– Я думала, будет просить денег, – призналась она, – на выпить.

– Даже закурить на прощанье не стрельнул, – ответил он. – У этих людей под шерстью сердца бессребреников.

Мужичок удалялся по сизому от чада Красному проспекту.

– У него же язва, – вспомнила девушка.

Время выпило всю тень, они вынуждены были оттуда уйти. Да и дышать там уже было нечем.

До отправления поезда еще оставалось несколько часов.

Красный проспект бесконечно тянулся куда-то.

– Так совпадают пространство и время, – сказал он, взглянув на часы, а потом на перспективу Красного проспекта. – Известная мысль, что даль – это будущее. Вон смотри, тот мрачный дом, вон, из бурого кирпича, видишь?

– Вижу, – нехотя взглянув туда, проговорила она.

– Это и есть будущее, если мы туда пойдем. Только нас там еще нет.

Она покосилась на него:

– И что это означает?

– То, что будущее можно не только предвидеть, но и видеть. В этом магия пространства.

– Но мы туда не пойдем, – сказала она.

– Значит, это не наше будущее.

– Может, мы никуда не пойдем, – раздражаясь, сказала она. – Останемся на месте.

– У нас куплены билеты, – невозмутимо напомнил он.

– …Надоел этот проспект.

– Что ты предлагаешь?

– Ничего. Где-нибудь скрыться от солнца.

– Пойдем к реке.

– Там грязно.

– Сядем в автобус и куда-нибудь заедем.

Они вошли в автобус.

– Белые воды – это тоже муть, – сказала она. – Почему именно белые?

– Цвет, в котором скрыта возможность всех цветов.

– Короче, во всех смыслах, – проговорила она, передразнивая бича.

– Кто-то сравнивал его с паузой в музыке.

– Они искали паузу?

– Нет. Хотя…

– Или хотели погрузиться в вечный траур.

– Почему? – растерянно спросил он.

– Я читала, что на Востоке это цвет траура. Мы на Востоке?

Пожилой пассажир с лысиной и бакенбардами внимательно слушал, хмуро разглядывая девушку и ее спутника.

– Нет.

– А где? – Она спрашивала нарочно громко.

– В Новосибирске, – тихо ответил он.

Соседка мужчины с лысиной изумленно улыбнулась, взглянула на соседа, тот мрачно отвернулся и уставился в окно.

– Но даже Польша Восток, – сказала она. – Не говоря уже о Москве и нашем…

– Это все относительно, – уклончиво ответил он.

– В какую сторону мы поехали? – спросила она. – В сторону “будущего”?

Мужчина подозрительно посмотрел на них. Его соседка забеспокоилась.

– Давай сойдем, – предложил он.

Они вышли, провожаемые почти злобными взглядами.

– Куда мы попали? – спросила она, озираясь.

Он тоже осмотрелся. Кажется, это был центр.

– Это центр, – сказал он.

– Ты всегда говорил, что центр где-то дальше.

– Ну… в другом смысле. А здесь, видишь, обком. А вон облисполком. Центр Новосибирска.

Они прошли по площади.

– Какая скукотища, – пробормотала она. – Почему-то в центре всех городов площади. Пустое место.

– В центре России гроб.

– Здесь тоже какие-нибудь останки, – сказала она, указывая на вывеску “Краеведческий музей”.

– Что ж, зайдем?

Но музей был закрыт.

Они прошли дальше и наткнулись на картинную галерею.

– Интуиция, – сказал он.

В залах было душно, но хотя бы не пекло солнце. Они рассматривали картины Репина и Сурикова, местных художников, большую рериховскую экспозицию, около полусотни работ.

– Нравится?

– Рерих?.. Ну да… красиво. Хотя как-то… – Она оглянулась среди пейзажей с синими, фиолетовыми, красными горами, пурпурными небесами, реками, странными фигурами, похожими на изваяния, и не нашла нужного определения.

– Как-то что?

– Не знаю. Фальшиво.

– Ну, это ерунда, – возмутился он. – Или одно, или другое. Красота может быть страшной, но не фальшивой. Прописные истины. Суриков, например, в детстве бегал смотреть казни в Красноярске и любовался на палачей в красных рубахах, широких портках: силачи. Черный эшафот, красная рубаха – красиво, сильно.

Она уставилась на него.

– Это Суриков говорил. Ну и что ж, он прав. Действительно, смелое сочетание жизнелюбия и ничто. Если бы кто-то осмелился написать “Последний день Хиросимы”, это тоже было бы красиво и не фальшиво. Все, чего коснулась рука настоящего художника, не фальшиво и, следовательно, красиво.

Ее рыжие косы упрямо качнулись.

– А я била бы их по рукам!

Он усмехнулся:

– Линейкой?

– Чем придется.

Они вышли на улицу.

– Интересно, закончится когда-либо этот день.

Закончился.

Ночью поезд отчалил. Позади остались огни всех сибирских рек.

Поезд медленно набирал скорость, устремляясь куда-то дальше по лесным равнинам, среди невысоких гор, мерцающих заливов.

Окна были закупорены, проводников долго упрашивали, прежде чем они соблаговолили провернуть свои кривые ключи в рамах, отмыкая уста ночи, и вагон наполнился теплым, но все же движущимся, уносящим разнообразные запахи – одеял, еды, волос, табака – воздухом.