Владимир Кантор - Гид

– Зачем нам чужие? – сказал он в усы. – Мы здесь все свои, друзья и единомышленники. Ты не бойся, Владимир Георгиевич, наверное, что-то хорошее о тебе задумал.

Р. Б. Нович и козлобородый уже к столу пристроились, Алена бутерброды готовила, а те сразу выпивать начали. Камуфляжные в своих зелено-пятнистых формах сели у стены и как бы растворились в лягушечье-зеленоватом интерьере квартирки. Нович, выпив рюмочку, размяк, как размякают старики-евреи, которые хотят оправдать свое присутствие в месте, куда их не звали. Козлобородому все было по барабану, а Рувим Бенционович переживал. И, подняв запотевшую рюмку с водкой, обратился к Косте:

– Я бы предложил тост за любовь! Не вижу здесь фотографии любимой женщины нашего друга, зато много лягушек. Ведь что может быть хуже и гаже лягушки, но в глазах влюбленного она оборачивается царевной. Не случайно в русских народных сказках царевны-лягушки – символ скрытой красоты и истинной любви. Мне кажется, такая любовь, как в русских народных сказках, посетила нашего друга Константина Петровича. За это и выпьем. Гениально, скажи! – обратился он к Косте. – Тебе, кстати, от директора привет.

Он отхлебнул половину рюмки, а Зыркин воскликнул:

– Мне, Роман Бенционович, – нарочно путая имя, воскликнул Зыркин

(все-то он знал, этот Зыркин), – не очень понятно, почему вы так много к русскому фольклору апеллируете. Мы-то все здесь русские и без того, а вы? А! – вдруг воскликнул он. – Значит, правду говорят, что у Р. Б. Новича мама была русская! Ведь так, Роман Бенционович? -

И с патологической навязчивостью он полез обнимать и целовать старого еврея.

Но тот проявил неожиданную твердость. Снял с плеча руку и сказал:

– Почему русская? У меня была нормальная мама.

Все захохотали. А Нович замолчал, и видно было, как из его глаз текут слезы. Но он понимал, что уйти сейчас было бы невозможно.

А козлобородый уверенно сказал:

– Он же прав, космополитов меж нас нет! Я с томиком Ивана Павлова на груди все годы учебы проходил.

Борзиков сидел за столом и пил рюмку за рюмкой безо всяких тостов. И чувствовал себя снова будто тридцать лет назад, когда он напивался со своими коллегами по Институту социологии. Он чувствовал, что преисполняется силой, что и вправду никто противостоять ему не может, и наплевать на Рюбецаля, пусть не приходит, впрочем, и здешние силы его тоже оставили, он им стал не нужен, сегодняшний вечер это показал. “Никто из важных не пришел, а некоторые и ушли, эти молодые говнюки ушли, я для них отработанный материал. Деньги у меня пока есть, но вечер не очень-то удался, себе-то я могу сказать это. Неужели на помойку решили меня выбросить? И не зря я Коренева опасался. Ишь, как сегодня вылез! Мансурова смутил, да и Толмасов приуныл. Но те и без того все знают. А Рюбецаля нет. Я всегда служил двум хозяевам, слуга двух господ, так сказать, да так, что один не знал о другом. Хотя Зыркин что-то знает. Хрен с ним. Все предатели.

Чем-то их связать надо… Как Нечаев говорил: кровь склеивает. Какая кровь? А если Коренева?.. Что это я, с ума схожу? Надо с ним выпить.

Хотя лучше пристукнуть. Он нарочно против меня все делает. И не принимал меня никогда, даже когда в Гамбург ко мне приехал. И здесь у него, у этой сволочи, как нарочно, чтоб мне досадить, – вся комната в лягушках. Сам по себе хочешь быть? Не выйдет, братец!

Пусть я – Ванька Каин. Но ты хуже других будешь. Я тебя, суку, на кусочки порежу”.

Бутылка опустела. Он трезво сузил глаза и поднялся, опираясь рукой о стол. Его шатало, но он собрался. Сидевшие за столом смотрели на него вопросительно. А он налил себе еще рюмку из другой бутылки, выпил и подмигнул всем. Затем, борзо двигая своим молодым телом по квартире, начал перебирать расставленных повсюду лягушек, взвешивал их на руке, подошел к рабочему столу перед окном. И вдруг принялся с рабочего стола вещи снимать и на пол составлять: ноутбук, принтер, книги, отпечатанные листки, карандашницы-лягушки, из открытых ртов которых торчали карандаши. При этом бормотал:

– Так вы, Константин Петрович, значит, втихую лягушек обожаете.

Суровый меч правосудия не щадит предателей. Я-то думал, что выпью с вами и все у нас наладится, вы мне наконец поверите, а тут все наоборот. Поэтому я должен моментально принять другое решение. Да, не щадить. Но как? Мы вас будем судить! – вдруг воскликнул он. Сам себя пьяно взвинчивал. – И не только судить, но и наказывать, – добавил он.

– Что вы делаете? – обалдел Костя.

– Я же как-то вам рассказывал о жестокостях, которые творились при королевских дворах Европы. Вы мне не поверили тогда, смеялись надо мной. Европейская культура вам нравится. А вот одному французскому королю в задницу раскаленный штырь всунули. Воображаю, что тот почувствовал! Но каждое место действия надо подготовить.

И он продолжал расчищать стол. Костя пожал плечами. Все было похоже на пьяную шутку. Правда, он помнил историю об избитой машинистке. А здесь все поддавшие и всячески поддакивают Борзикову.

Всего с ним вместе в квартире было восемь человек. Сам Коренев,

Борзиков, Алена, Зыркин, Р. Б. Нович, козлобородый и двое камуфляжных. Но действовал один Борзиков, кривляясь и хихикая, как безумный, как дурака валяющий Суворов. Остальные молчали, прихлебывая время от времени из рюмок.

Вдруг в дверь позвонили, Зыркин подскочил, посмотрел в глазок и открыл. Вошли благообразный Журкин со своим прислужником и семенившим за ними развязным Сашей Жуткиным. Зыркин снова закрыл дверь на цепочку.

– Друг мой Константин Петрович, – воскликнул Журкин, раскрывая Косте объятия. – Не мог не приехать, зная, как любит вас Владимир Георгиевич!

Ноздри Борзикова побелели от злости. Он уже был сильно пьян, из узких глаз лилась агрессия. На Коренева он не смотрел, а, глядя поверх него, сказал, ухмыляясь в воздух:

– А потом в газетах напишут, что убитый, очевидно, знал тех, кто пришел, сам им открыл, поскольку дверь не взломана. Но можем простить, если соберешь всех лягушек в мешок и прямо сейчас в окно выкинешь.

– Мне не нравятся эти шутки, – сказал сухо Костя, неожиданно и счастливо ощущая, как в нем поднимается его отчество, каменное, неуступчивое. – А лягушек вы не тронете.

– Мы-то нет, сами сделаете!

Это были вроде шутки, но те шутки, в которых чувствуется только доля шутки, причем очень небольшая. От них пахло пьяным серьезом.

Борзиков все больше напоминал ему пьяного хулигана. Зыркин и молчаливый прислужник Журкина, вечный мальчик со странной фамилией

Фигля, криво ухмылялись. Правда, Зыркин все поглаживал руку

Константина, мол, все обойдется. Благообразный Журкин, полушутливо-полупатетически произнес, поднимая бокал с вином и шагнув от стола к Косте: