Владимир Кантор - Гид

– С лягушкой, – улыбнулся Костя простодушной улыбкой Ивана-дурака.

Он взял с кухонного пристенка белую лягушку с широко открытой пастью, предназначенной для хранения часов и браслетов. Он поднес ее открытую пасть к своему рту. Могло показаться издали, что это микрофон.

– Эй, что это?! – вскрикнул Борзиков.

Фигля с кривой улыбкой подскочил и вырвал лягушку из рук Коренева.

Внимательно повертел ее перед глазами, ощупал, пожал плечами:

– Да ничего. Обыкновенная браслетница.

Костя приставил открытую пасть лягушки к своему рту и заговорил, поражаясь дикости своих слов:

– Ты должна знать, что происходит. Только ты меня и выручишь. Я знаю, что ты далеко. Но если ты в течение получаса не приедешь, меня тут, похоже, убьют. Ты же говорила, что ты волшебница.

Борзиков аж икал от хохота.

– Константин Петрович, – обратился к подсудимому Журкин, тоже вытирая глаза от слез, – вы, наверное, вспомнили советский анекдот про полковника и чашечку кофе. Смею вас уверить, что той организации уже не существует. Но лучшие силы, которые сохранились, перед вами.

Тут пьяный Борзиков вдруг вскочил и выкинул шутку, как тогда в

Гамбурге. Он гибко так наклонился, повернувшись спиной к Кореневу, выпятил зад и издал ему почти в лицо звук, который тут же распространил и запах.

– Остроумно, – сказал Р. Б. Нович. – До такого не каждый додумается.

– И было непонятно, иронизирует он или всерьез говорит.

– Остроумно будет другое, – охрипшим голосом сказал Борзиков. – Я закончил следствие. Приговор мой краткий. – И он кивнул камуфляжным, указав на Костю. – Ну-ка, разложите его на рабочем столе. Как лягушку. Опыты будем ставить. Я же гид в прошлом. Я устрою экскурсию по мужскому телу, мы физиологию Константина Петровича изучать будем.

Мертвенный холод пробежал по спине Кости. Что происходит? Еще утром он беседовал с коллегами в институте, директор просил его выступить на серьезном совещании… Как в страшном сне, бежать было некуда.

Костя в отчаянии оглянулся, но присяжные глядели на него с любопытством и без пощады. Он бросился к двери, но Жуткин подставил ему ногу, он упал и охнуть не успел, как два камуфляжных медведя насели на него, и вот он уже лежал на своем рабочем столе, чувствуя спиной доску. Пока тащили к столу, они стянули с него рубаху. Рядом оказалась Алена.

– Ну, Костя, зачем вы сопротивляетесь? – Она пробежала, словно лаская, нежными пальчиками по его голому плечу и груди. – Вспомните, как славно вы провели время у нас в Гамбурге. И вечера, и ночи.

Владимир Георгиевич ведь все делает для вашего блага.

– Вы мне не верите, в этом ваша беда, понятно, подсудимый? Лягушонок ты этакий! – Борзиков положил свою руку на лоб Коренева, вжимая его голову в доски стола. В другой руке у него образовался нож. Лезвие сверкало перед Костиными глазами и казалось очень острым.

– Я, может, и лягушонок Маугли, но ты-то на Шер Хана не тянешь! -

Говоря это, Коренев попытался отпихнуть пятнистых. – И где суд обещанный? – хрипел Костя, словно принял условия их игрища.

– Да, Константин Петрович, не умеете вы верить. А достаточно иметь веру с горчичное зерно, чтобы гору сдвинуть. В вас же совсем веры нет, видите, вы даже с двумя справиться не можете. Я констатирую, что суд был на высшем уровне нашей нравственности. Без лишних словопрений. Закройте глаза и попробуйте сосредоточиться на чувстве веры. Это должно помочь. Благословляю вас на это. – Журкин сотворил подобие креста и прижал к столу левую ногу Константина.

– Костя, ты не сомневайся, все хорошо кончится, – сказал Зыркин, наваливаясь всей своей тяжестью на его правую ногу.

– Может, не надо его так? Он нормальный, у меня тоже была нормальная мама. – Забился в дальний угол Р. Б. Нович. – Но это же не преступление.

– Не знаю, – прохрипел Борзиков, покраснев лицом, – но если вы,

Роман Борисович, хотите того же, то встаньте в очередь.

– Я-то, я-то? Вся моя гениальная натура говорит мне, что я человек небольшой, но значительный, – зашептал из дальнего угла профессор.

– Со значительными потом. А теперь рассмотрим нормальный мужской экземпляр. Вот в этой башке мозги хранятся. Есть у него и другие внутренности, но они нас не интересуют. Меня гложет, как он может независимым от меня быть, когда не раз со мной встречался. Даже я перед сильнейшим меня смирился. А он говорит, что нормальный, а не смиряется. У тебя, Коренев, гордыня паче смирения. Но ты смиришься, нормальный маленький человек. Я и надпись уже знаю, какую ты заслужил: “Нравственность превыше всего”. Так и вырежу. Ты ведь не будешь спорить, что заслужил напоминание об этом. А хорошо бы потом печать поставить.

– Это точно, – прошуршал всезнающий богослов Журкин, – у наших скопцов кастрация так и называлась – печать поставить. Чтоб человек навсегда стал нравственным.

– Вот спасибо за совет! Именно. Так и сделаем. Вы, Константин

Петрович, все твердили об интеллигенции. О жертвенности русской интеллигенции. Вот вы и возродите эту традицию, – скалил зубы

Борзиков, переходя то на “ты”, то на “вы”. – Я навсегда заставлю тебя быть смиренным и тихим. Должен ведь он чем-то заплатить за все шалости своей убогой жизни. – И он снова помахал длинным острым хлебным ножом, вроде того, что был у Бурбона.

Глумление было бессмысленным и непонятным, но не мог он поверить, что они перейдут к реальному действию. Это где-то там, в концлагерях, Освенциме, на Колыме, в Афгане, в Чечне. Перешагнут ли они эту грань? И вдруг, холодея, понял, что у них уже нет другого выхода. Слишком далеко зашли.

Внезапно послышалось громкое кваканье лягушек. Борзиков пьяно пошатнулся, вздрогнул и чуть не уронил нож. Но это квакали лягушки на стенных часах, все по очереди.

Вздрогнул Борзиков, но Алене приказал:

– Ты тоже держи его. Начну с надписи, а потом и это. Видишь, как он напрягся, боится. После этой операции он для нас никто! И для всех тоже! Никто в моих мыслях сомневаться отныне не должен. И этот будет послушный кастрированный барашек!

– Не хочу-у! – завопил Костя.

– А вы, – крикнул будущий властитель дум камуфляжным, – разбейте к едреной матери эти часы!

Часы грякнулись и перестали квакать.

В дверь внезапно раздался бешеный стук.

– Что за гром? – испугался Борзиков и спрятал нож за спину, как нашкодивший школьник.

– А это моя лягушонка в корбчонке едет, я ж позвал ее на помощь, – от отчаяния и безнадежности своего положения сострил Коренев.

Зыркин и Журкин захохотали, по-прежнему прижимая его ноги, навалившись на них. А Борзиков вжимал в стол его голову. Пальчики же левой руки Алены так нежно пробегали по его обнаженной груди, будто ласкали. И от этого ужас только возрастал. Нет ничего страшнее ужаса беспомощной жертвы, отданной на потеху злодеям.