Бахыт Кенжеев - Золото гоблинов

Это меня смущает. Ведь в своих записках я стараюсь быть правдивым. Говорят, истина многолика – сомневаюсь. Можно приукрасить ее, можно, как выражаются, творчески переосмыслить, но в основании всегда будет лежать нечто неизменное.

Да, грех мне подпадать под гипноз обнаруженного на диске, грех рыться в памяти, выискивая прототипы героев. Разве я сторож брату своему? Разве родился я на свет Божий для того, чтобы комментировать причуду знаменитого приятеля? Нет-нет, я не позволю ни безугловым, ни верлиным, ни таням и светам (в сочинении АТ почему-то помолодевшим на десять лет) смущать меня в моем скромном, зато собственном замысле. И второй повести даже читать не буду, пока не закончу своей работы.

Есть, правда, еще и третий каталог, с множеством мелких записей, должно быть, дневников, писем, набросков. В эту замочную скважину я еще, возможно, загляну, если наберусь решимости.

А пока обратимся к моему собственному каталогу, без претензий названному АНРИ. Перечитывая написанное, я вижу все недостатки: путаницу времен, отсутствие стержневой мысли. Ничего, утешаю я себя, другие не отваживаются даже на такое и ни разу в жизни не задумываются, а приходят в себя только, допустим, на больничной койке, в палате для безнадежных, когда остается время только на бесплодные сожаления по поводу ушедшей жизни. А мы, мы еще поборемся, приговариваю я и закрываю глаза, и снова вижу Алексея в морге, на поцарапанном мраморном столе, с оскаленными редкими зубами и черным кровоподтеком на левой щеке с проступившей седоватой щетиной.

В Амстердаме стоял влажный июньский вечер. Только что отшумела легкая гроза, оставив запах сырой штукатурки и пыли, прибитой дождем к старинной выщербленной брусчатке. Ржавели прикованные к столбикам велосипеды, где-то стучал неурочный отбойный молоток рабочих-ремонтников, каналы как бы на глазах зарастали густыми зелеными водорослями.

Мне надоел ободранный номер студенческой гостиницы. Располагалась гостиница в двух шагах от известного района города; я шел наугад, поражаясь обилию секс-шопов и товаров куда более откровенных, чем у нас в Монреале. Попадались и зрелищные заведения; у одного из них я встретил довольно неожиданную личность. Сначала я принял господина Верлина за баптистского проповедника. Явный иностранец (а их в любой стране можно отличить по тщательно скрываемому беспокойству в глазах), этот седеющий гренадер с канадским кленовым листком на лацкане славно скроенного синего блейзера стоял у подъезда, украшенного неоновым абрисом любовной парочки, раздавая прохожим какие-то листовки. "Протестует, должно быть",- подумал я, приблизившись. Я ошибся. "Знаменитый банановый номер",- повторял гренадер хорошо поставленным баритоном, с легкой и загадочной улыбкой, достойной Джоконды. Меня передернуло. Увидав стайку советских моряков (каждый, как и положено, тащил в руке огромный пластиковый пакет с видеомагнитофоном), он вдруг перешел на русский. Моряки пугливо удалились. Я заговорил с лжепроповедником, и через полчаса, когда началось представление (ничуть не интересовавшее ни его, ни меня), мы уже сидели в баре: я – за стопкой местного джина и легальным косячком, он -за кружкой "Хайнекена". Он оказался чехом (я сочувственно вздохнул), кандидатом алхимии, бежавшим из Праги в смутные недели сентября 1968 года и в конце концов обосновавшимся в Монреале. Поначалу, по его словам, он маялся то в страховых агентах, то в коммивояжерах, а в последние годы основал собственное дело, требовавшее постоянных заграничных выездов. Русский язык его был вполне правильным, как у многих интеллигентов из стран Восточной Европы, которую нынешние жители тех мест предпочитают именовать Центральной.

Почему-то ничуть его рассказы не вызвали у меня сомнений. Разумеется, остался открытым вопрос о том, каким образом господин Верлин оказался в роли зазывалы. Но я не задавал вопросов. Мне нравилось вдыхать едкий запах анаши, нравилась беременная рыжая кошка, прогуливавшаяся между столиками, нравилась публика, включая даже буддийского монаха в оранжевой хламиде.

"Откуда это буддисту знать русский язык? – лениво думал я.- А ведь он как пить дать прислушивается! И морда вроде бы европейская. Или они знакомы с этим авантюристом? Впрочем, черт их разберет".

Между тем господин Верлин продолжал задумчиво рокотать над своей кружкой.

– Я ликвидирую амстердамское отделение своей фирмы,- продолжал он, ласково глядя на меня честными светло-голубыми очами,- и послезавтра улетаю в Монреаль, к жене и детям.

"Хор-рошая у тебя фирма,- продолжал размышлять я.- Доля в шоу, что ли?"

– Велика вероятность, что в ближайшем будущем мы откроем компанию по деловым связям с Россией. Точнее, с Советским Союзом. Нет-нет! – Он засмеялся, обнажив золотые коронки в глубине рта, на коренных зубах.- Совсем не то, что вы подумали. Подумали, признайтесь?

Я захохотал. Анаша всегда повергает меня в благодушное настроение.

– Обыкновенный бизнес, строительство заводов, фабрик, экспорт химического сырья, удобрений, импорт потребительских товаров. Отдаете ли вы себе отчет в масштабах этого рынка, Анри?

Одна из немногих истин, которые я усвоил уже в те годы, состоит в том, что в разговоре с возможным работодателем следует проявлять чудеса скромности и внимания. Российский рынок сам по себе меня интересовал не особенно, однако казался куда привлекательней конторской работы в банке. Влипнуть в историю я не боялся: из речей господина Верлина можно было с равной вероятностью заключить, что он собирается за железным занавесом отмывать прибыли амстердамского отделения своей фирмы (возможно, занимавшейся исключительно отмыванием денег) либо действительно завалить Россию стиральным порошком и колготками. Во всяком случае, любой, кто отважился бы задать господину Верлину прямой вопрос, получил бы в ответ, вероятно, лишь бархатный смешок почтенного предпринимателя.

Верлин достал из замшевого атташе-кейса глянцевый проспект, набранный старомодным шрифтом и вдобавок на таком английском, что безошибочно выдавало рекламу одной из дальневосточных фирм.

– Я уже отвык от ученых занятий.- В голосе его вдруг появились странные извиняющиеся нотки.- Наука требует постоянной сосредоточенности, затворничества. Да и поздно было бы мне возвращаться к исследованиям – ученый, как музыкант, обязан практиковать ежедневно. Впрочем, я по мере сил использую свои старые знания. Вот, например, линия по производству несовершенного золота.

– Кому оно нужно? – поразился я.- Я слышал, что изготовлять его стоит едва ли не дороже, чем добывать настоящее.

– На этой линии – ненамного, любезный Анри. Срок жизни -гарантированные пятьдесят лет. Продавать его в западных странах, как известно, запрещено. А бессовестные большевики вполне смогут сплавлять его населению под видом настоящего, тем самым заткнув дыру в своей ювелирной промышленности. Вы знаете, какой в СССР огромный денежный навес? – сказал он, несколько щеголяя знанием современной экономической терминологии.