Бахыт Кенжеев - Золото гоблинов

"Что ж,- вздохнул я про себя,- будем работать. Будем, черт подери, отрабатывать денежки господина Верлина".

"Родители живут бедно",- предупредил меня Алексей, как будто я мог этого испугаться. Я другого боялся: я знал, что АТ уезжал из России как бы навсегда, прошел через все полагавшиеся обряды типа лишения гражданства и многолетних отказов, и опасался увидеть семью, живущую только воспоминаниями о потерянном сыне. Люди вообще не любят чужих трагедий.

В подъезде стоял запах капусты, гниющего мусора, человеческих выделений, сырой известки. Говорят, что запахи надежнее всего переносят нас во времена миновавшие, но я вспомнил не о российском детстве, а о муниципальных домах в Нью-Йорке, благо там тоже стояла тьма на лестничных площадках. Щелкнув зажигалкой, я отыскал нужную дверь, обитую клеенкой. Из квартиры доносилась музыка – кажется, Чайковский. Шлеп-шлеп, раздались шаги. "Кто там?" – спросил надтреснутый женский голос. "Я от Алексея!"- закричал я. "От кого?" "От сына вашего! Я вам звонил позавчера!"

"Вот оставить чемодан и смыться",- подумал я.

Ни отец, ни мать АТ, однако, не походили на невротиков, да и бедность их Алексей безбожно преувеличил. В доме пахло уже вовсе не мусором, а пирогами, седовласая и довольно стройная мать АТ трясла мне руку и извинялась за вопросы через дверь.

– Сейчас такая преступность, Гена, вы не представляете!

Я втащил чемодан, повесил пальто в стенной шкаф и прошел в гостиную, где был накрыт, надо сказать, замечательный стол, украшенный – среди прочего – поллитровкой хорошо замороженной водки и бутылкою шампанского в мельхиоровом ведерке. Со всех стен на меня смотрели фотографии Алексея Татаринова в виде смеющегося младенца, стриженого школьника, молодого аэда в ученическом белом хитоне, аэда постарше – на сцене, принимающего из рук какого-то бородача лавровый венок. Впрочем, самый крупный портрет – черно-белый, пожелтевший от времени, с особой выпуклостью изображения, как бывает только на старых фотографиях,- изображал другого аэда. Сюжет был тот же – сцена, венок. Я пригляделся, не веря собственным глазам,- козлобородый тип, вручавший венок, был, кажется, Калининым. Хозяева тактично молчали.

– Замечательная коллекция,- сказал я.

– Мы бы предпочли живого сына,- вздохнула Елена Сергеевна.- И отец ему заморочил голову, и друзья-приятели, вот и живет теперь Бог знает где, и как живет, представления не имеем.

Я украдкой покосился на Бориса Васильевича, ради моего визита облачившегося в клетчатый пиджак с широкими лацканами и явно выходные серые брюки. Выпад жены он оставил без внимания.

– Он разве не пишет?

– Что толку! Ни снохи не видели ни разу, ни внучки… Как-то не по-человечески все… Это Ксенофонт. Вы видели вчера передачу? Так изменилось все, невозможно поверить! Садитесь за стол. Мы вас, право, заждались. А Алена еще не пришла с работы, скоро будет. Алексей не собирается приехать?

– Ну,- замялся я,- пока еще их, в смысле эмигрантов, особо не пускают, но уже были исключения, так что, если и дальше так пойдет, он непременно приедет и внучку привезет, и жену. Обе, кстати, совершенно очаровательные.

– Хотите водки, Гена? – пришел мне на помощь Борис Васильевич.

– Несомненно,- сказал я с облегчением.- Между прочим, я от себя тоже кое-что привез. Канадское виски.

– Разве такое бывает?

– Еще как! – сказал я с напускным патриотизмом.- Виски шотландское – ячменное. Американское – кукурузное. Ирландское -пшеничное. И, наконец, канадское – ржаное. Впрочем, сам я больше по пиву.

– А пьет он там много? – с тревогой спросила Елена Сергеевна.

– Бывает, конечно, но по здешним меркам, думаю, считался бы непьющим.

Мы сели за стол, уставленный мисками, плошками и тарелками, словно ждали не одного гостя, а человек шесть. После пары рюмок я перестал чувствовать себя неуютно и, похвалив пироги и салаты, принялся перелистывать взятый с полки увесистый альбом с видами Монреаля, иной раз останавливаясь на фотографиях и делая пояснения: вот здесь мы гуляли с АТ, а здесь как-то раз обедали, а здесь…

– Чужбина,- вздохнула Елена Сергеевна.- Все такое красивое, чистое и совершенно не наше.

– Ну, для меня это не чужбина.- Я позволил себе усмехнуться.- Да и он там уже сколько лет? Семь? За семь лет человек полностью меняется. У него там меньше друзей, чем было в Москве. Зато спокойно. Растит ребенка, работает.

– Бедствует? – спросила Елена Сергеевна с придыханием.- Только честно. Вы целый чемодан привезли, а он, может быть, голодал, чтобы собрать эти вещи?

Я снова усмехнулся, объяснив, что сначала да, бедствовал, хотя это понятие так относительно, что тревожиться в этом смысле не стоит, ибо любому человеческому огрызку у нас дают социальное пособие, и прожить на него вполне можно – скромно, но уж, во всяком случае, не впроголодь.

– Вы нас поймите,- Елена Сергеевна улыбнулась с неожиданной беззащитностью,- мы же никогда не были за границей. А Алеша человек слабый. Он любит казаться самостоятельным, но чуть что -сразу прибегал к нам. С тех пор как бросил университет, вечно сидел без денег, то дворником устраивался,то сторожем, вечно его госбезопасность травила. Я чаще жалею, что он уехал, но иногда думаю: лишь бы был счастлив. Как он, изменился там? Он чувствует себя счастливым?

– На свете счастья нет, но есть покой и воля,- сказал я, поколебавшись.- Мне кажется, что и того, и другого у вашего сына достаточно.

– Еще водки хотите, Гена? Или, может быть, шампанского? Мы слыхали, что у вас на Западе не любят сладкого, так это -полусухое. И еще винегрета – я вижу, вам нравится?

Первый мой московский карнавал скоро кончился, как все земное.

Дома я обнаружил на автоответчике штук шесть сообщений от АТ и отправился сразу к нему, захватив небольшой картонный ящик с подарками от друзей и родных, а также литровую бутылку "Столичной", за гроши купленную в долларовом магазине под идиотическим названием "Березка" (набор товаров в этих магазинчиках и жар в глазах моих русских знакомых, туда попадавших,- предмет для особого рассказа, но я не историк; лавочки эти давно исчезли – туда им и дорога).

– Боже мой! – хохотал АТ, разворачивая присланный Белоглинским чугунный бюст Самария Рабочего размером с хороший мужской кулак.- И ведь в "Правду" упакован, честное слово! Говорят, перестройка, а этого вурдалака все еще продают! Вы знаете, Анри, как трудно отделаться от наваждения, что этот тип – твой, скажем, родственник или сосед по коммунальной квартире, с которым прошло все детство?

– Ты до сих пор не отвык? После стольких лет? – вдруг подала голос Жозефина, успевшая против своего обыкновения приложиться к московской бутылке.- Мне так порою осточертевает твоя пресловутая ностальгия! Ох, Татаринов, как ты еще называешь себя аэдом! Страна, культура, режим – все это вещи такие жалкие перед лицом вечности. Думаешь, случайно эллоны пишутся по-гречески?