Бахыт Кенжеев - Золото гоблинов

– Смущается! – воскликнула Таня.

– У них, на Западе, должно быть, такого не водится! -профессионально фальшивым голосом вскричала ее сестра.- Ну иди к нам, красавчик!

Я в ужасе обернулся. Безуглов за считанные секунды успел раздеться догола, и на лице его появилось выражение кота при виде бесхозной банки сметаны. Тело его, некогда, вероятно, довольно ладное, уже начинало оплывать – слегка выдавался живот, и в мускулах чувствовалась некоторая вялость, что не помешало мне на мгновение забыть о девицах.

– Кто первый? – спросил он.- Или давай уж сразу вдвоем?

В самом начале моих записок я нехорошо отозвался о женском поле. Беру свои слова обратно. У меня было немало подруг, и все же нет на свете силы, которая сейчас заставила бы меня коснуться своими – моими! – губами, руками или сами-знаете-чем того, что вызывает у большинства человеческого рода нездоровое возбуждение. Не забудьте: я не знал русских обычаев. Мне показалось даже, что Безуглов что-то от меня утаивал, что я просто участвую в общепринятом обряде, которым здесь приветствуют всех гостей. Описать происшедшее далее (вернее, непроисшедшее) положительно невозможно. Скажу только, что, покидая комнату, я постоял у приоткрытой двери и услыхал оглушительный смех всей троицы.

– Либо твой Гена еще целка,- давилась Таня,- либо его совсем сломала русская водка.

– А по-моему, просто придурок,- захохотала Света.

– Девы, ша! – окоротил их Безуглов.- Гена – наш гость. Друг Татаринова. Ну смутился человек. Ну не привык на своем чинном

Западе к нашей жизни…

Дальнейшие его слова заглушил сладострастный стон одной из девиц, я так и не понял какой, поскольку, пылая от стыда и отвращения, уже торопился обратно к столу.

Миновало года полтора. Канули в вечность навигационные приборы, коттеджи для небогатых и даже несовершенное золото. Пан Павел с помощью Безуглова приобрел партию двойного суперфосфата, которую затем с превеликими ухищрениями сбыл в Мексику. В Москве он стал проводить едва ли не два месяца из трех, явно наслаждаясь статусом человека богатого и влиятельного. У нас появился офис у Белорусского вокзала – трехкомнатная квартира на первом этаже, с зарешеченными окнами и стальной дверью. Впрочем, там располагалась не компания "Perfect Gold", а ее дочернее предприятие, СП под названием "Канадское золото". На обстановку ушла едва ли не вся выручка от операции с двойным суперфосфатом. Скрепя сердце я согласился с паном Павелом – у всякого советского предпринимателя, заходившего в наш офис, при виде полудюжины "Макинтошей", копировального агрегата и датской мебели, облицованной тиковой фанерой, перехватывало дыхание. (Время офисов новых русских все еще не настало. Московские бизнесмены продолжали носить кургузые чешские пиджачки, серые носки, напоминающие армейские, и едва ли не нейлоновые рубашки.) Мы обзавелись сотрудниками, получавшими по сто долларов в месяц. В офисе постоянно толпился народ. Бегали глазки авантюристов, предлагавших партии мочевины в сто тысяч тонн. Мяли в руках свои велюровые шляпы заместители директоров провинциальных химических заводов, заламывая цены раза в полтора выше мировых. Безуглов отсеивал наиболее безнадежных в своем подвале, а с более деловых взимал небольшие комиссионные и отправлял их к пану Павелу. Кое-что получалось. Как-то незаметно ушел в Эстонию груз алюминиевых чушек, который за два дня принесшестизначную прибыль. Купили ящик советского шампанского, подымали бокалы за здоровье Безуглова и дальнейшее плодотворное сотрудничество. Через два дня, однако, в офис пришли два молчаливых молодых человека в черной коже, после пятиминутного разговора с которыми пан Павел при слове "алюминий" начал бледнеть и покашливать. Предлагали, впрочем, и другие товары. Молибден, полиэтилен, серную кислоту, сушеные оленьи пенисы, лавандовую воду, медвежьи шкуры и оконное стекло. Предлагали пистолеты "Макаров", мольберты, матрешек, ручные часы, деревянные шахматы, абстрактные картины и многое, многое иное. Предложения перепечатывались на компьютере и по факсу отсылались в Монреаль. Меня перевели на должность бухгалтера, предполагавшую командировки в Москву раза три в год.

Между тем мой друг чах с каждым днем.

Он по-прежнему писал очерки для "Канадского союзника", печатал обзоры современной экзотерики в "Континенте", дважды в год трясся на автобусе в Бостон или Нью-Йорк, где выступал перед зевающей эмигрантской публикой. Наши вечерние беседы все чаще крутились вокруг нового режима в России и тех многочисленных послаблений, которые он вполне добровольно предлагал своим гражданам. Несколько членов русской колонии съездили на родину и благополучно вернулись. Чемоданы их былинабиты газетами и журналами, содержавшими бесчисленные разоблачения преступлений советской власти. Хронология разоблачаемых преступлений постепенно сдвигалась все ближе и ближе к современности. В хоре голосов, твердивших о том, как испоганили замечательную коммунистическую идею дурные правители, стали появляться совсем еретические нотки. В Монреаль начали приезжать одурелые от счастья родственники эмигрантов. Они рыдали в супермаркетах и уносили с церковных базаров по три-четыре пластиковых мешка для мусора, набитых старыми игрушками, облезшими шубами и стоптанными башмаками. На регистрацию в "Аэрофлот" стояло как бы две очереди: одна человеческая, другая – из коробок с видеомагнитофонами и виниловых чемоданов, очень похожих на тот, что всучил мне Алексей впервую поездку. Исаак Православный в открытом письме заявил, что ноги его не будет на русской земле, залитой кровью и грязью, пока "коммунистическая олигархия" не принесет всенародного покаяния. Двадцать российских интеллигентов опубликовали в "Московских новостях" задиристый ответ, где намекали на связи Исаака с ЦРУ, упоминали "тридцать сребреников" и упрекали аэда в том, что он отсиживается на благополучном Западе, не желая делить с отечеством трудных, но восхитительных времен возвращения к истинным ценностям коммунизма, "если угодно, с человеческим лицом, господин Православный". Прогремел роман "Дети Арбата". Ртищева и Белоглинского приняли в Союз советских экзотериков. И даже у меня появились кое-какие иллюзии, несколько омрачавшиеся, правда, тем, что магазины в Москве по пустоте прилавков стали приближаться к военному времени и даже за хлебом приходилось занимать очередь часа за два до его "подвоза". Впрочем, этим занимался Жуков на своей черной "Волге", откомандированной в распоряжение созданного нами совместного предприятия. Слоняющиеся у промтоварных магазинов толпы в считанные секунды расхватывали фотоаппараты, часы, миксеры, электрические лампы, плащи, кастрюли, шнурки для ботинок. В Москву приходилось привозить кое-какое продовольствие. И все же глуповатое воодушевление, охватившее несчастную державу, заражало даже меня. Об Алексее же и говорить нечего.