Николай Климонтович - Последние назидания

И здесь требуется маленькое отступление, иначе не оценить важности для меня одного пустякового, в общем-то, события, вполне рядового, случившегося однажды в гардеробной этой самой пивной. Этой же зимой моего отца впервые выпустили за границу по приглашению

Брюссельского университета. Он отбыл на две недели, до этого месяца два слушая пластинки с французскими уроками, и потом мне говорили общие знакомые французы, что в языке натаскался он вполне сносно.

Семья жила в ожидании, потому что никто никогда в нашем семействе еще не пересекал государственную границу. Волновались и мать, и сестра – мать больше, поскольку пережила за свою жизнь много больше разочарований и, наверное, предвкушала очередное, хорошо зная несколько эксцентрический характер супруга. Она не ошиблась, подарки, как оказалось, он привез только мне – и себе. Возмущенной матери он сказал невинно, в ответ на ее претензии, у тебя же,

Светочка, все есть, чем вызвал бурю праведного негодования. Это она еще могла бы как-то перенести, сжав зубы. Но к форменному припадку какого-то бессильного бешенства привело ее созерцание диковинной вещи, которой папаша одарил самого себя. А именно – он приобрел себе ярко-оранжевый пробковый жилет яхтсмена.

По прошествии лет мать могла говорить об этом предмете, долгие годы пылившемся на антресолях, с оттенком юмористическим, подведя эту тему под рубрику его причуды. Но тогда она зарыдала, взывая неизвестно к кому, поскольку в Бога она не верила, зачем, зачем ты это сделал… Ее реакция несколько озадачила отца. Ведь она прекрасно знала, что он не умеет плавать, а вода, если он окунается, попадает в уши, что ему категорически вредно. А в жилете яхтсмена его тело будет сохранять положение поплавка, голова будет оставаться сухой, и таким образом он пополнит отряды пловцов или даже спасателей на водах. У нее не хватило сил спросить, куда, собственно, он собирается плыть и кого спасать. Этот вопрос непременно задал бы пытливый я, однако моя ирония была мигом погашена, когда я получил ярко-алый роскошный свитер-реглан толстой вязки и без горла, бесценный по тогдашней повальной моде тончайший плащ-болонья

воздушного палевого цвета и глянцевый диск со смеющейся простецкой рожей Сальвадоре Адамо впридачу – в СССР этот французский испанец тогда тоже был на пике популярности, все подпевали его мелахолической песенке про снег, под которым ты не придешь сегодня вечером, хотя болонья, конечно, котировалась выше.

Примерив свой новый прикид, как стали выражаться много позже, я просто раздулся от гордости. Ничего подобного не носил не только никто из моих дружков, но никто в школе, включая десятиклассников и педагогический персонал. К тому же у меня уже были выторгованные у матери и сшитые в ателье роскошные ядовито-зеленого цвета брюки-клеш, что тогда тоже было модно и в которых меня и так-то не пускали в школу. Так что вкупе с ярко-красным свитером эти зеленые штаны должны было составить просто убийственный ансамбль, вполне тянущий на отдельное заседание педагогического совета.

Так вот, во время очередного посещения Ямы я по дурости сдал свой бесценный плащ-болонью в гардероб, хотя он складывался в невесомый комочек и помещался в кармане. И сильным ударом было для меня, когда на выходе я получил плащ, но совсем не тот и не мой – какое-то грубое толстое изделие производства Румынии грязного темно-коричневого цвета. Я испытал не прилив скорби, но приступ отчаяния и пьяного негодования. Короче говоря, я стал препираться со швейцаром, который кричал что сдали, то и даю, милицию вызову, хулиганы!..

Дебош действительно разгорался. Мои дружки тоже лезли на рожон, и неведомо, чем дело кончилось бы, когда б не рассудительная Танечка.

Она произнесла сакраментальное а вот Хлебников даже не заметил бы…

Все примолкли. Я же с тоскою подумал, как буду выглядеть в глазах отца, он может подумать чего доброго, что я поменялся с кем-нибудь не без выгоды для себя. Танечка читала мои короткие мысли. Отец тоже не заметит, шепнула она. Я сдался и, чертыхаясь, напялил чужой некрасивый, такой обыкновенный, затрапезный плащ. Мы вышли из подвала, поднялись на Пушкинскую, компания была подавлена моей подавленностью, все молчали. Облакини плыли и рыдали… Отец и вправду ничего не заметил.

Наши квартиры были на одной лестничной площадке, дверь Майи с красивой табличкой витиеватого восточного стиля соседствовала с нашей дверью. Соответственно, стена большой комнаты, где был рабочий стол моей матери, а спали бабушка и сестра, была общей с гостиной

Майи. Там у нее – я знал – стоял импортный мебельный гарнитур, который хозяйка приобрела по специальной разнарядке на своем основном месте службы, в Центральном Совете Профсоюзов,- она занимала там не самую верхнюю, но заметную должность,- а также ковер

по спискам и цветной телевизор по блату. Впрочем, она еще и подрабатывала: читала лекции по марксистско-ленинской философии, состоя доцентом философского факультета МГУ, откуда и происходило это ее двухкомнатное жилье.

Майя могла бы быть весьма важной советской теткой с меленькими глазами и сухим ртом, не подступись,- когда б чванилась. Но она оставалась смазливой кокеткой уходящего бальзаковского возраста с умопомрачительной бабеттой на голове – советская номенклатурная мода, подсмотренная у молоденькой Бриджит Бардо еще в те времена, когда секс-символ тогдашней Франции любила в Париже знаменитых красавцев, а не на ферме в Провансе – котов, козлов и овечек.

Впрочем, Майя изредка дополняла свой причесон, как тогда выражались, игривой челкой не по возрасту. И это была, конечно, вольность, тогдашняя министр советской культуры, скажем, такого себе позволить не могла. Майя к тому же всегда была неумеренно накрашена и удушливо надушена. В старину про таких говорили фря, позже -

чува, нынче сказали бы не без цинизма бабец не сдается.

Мне тогда только исполнилось семнадцать, и Майя с замиранием рассказывала моей матери какой у вас красивый сын, а поднимаясь со мной в лифте, краснела и принималась натурально дрожать, глаза отводила, казалось, могла упасть. Чувствуя градус ее страсти, я мысленно не раз представлял себе, как звоню в ее дверь, застаю ее на кухне полуодетой, с вялыми ляжками, прижимаю к кухонному столу, или к стене, или даже к плите с опасно кипящей за ее спиной кастрюлей, отстегиваю резинки от ее пояса. Она всегда упорно грезилась мне занимавшейся готовкой, желательно в бигуди, какой я ее никогда не видел. Причем в наряде не домашнем, но то ли циркачки, то ли исполнительницы канкана, и эти фантазии рождались у меня скорее всего по контрасту с серьезностью и официозностью ее служебных занятий и обильностью партийной нагрузки. И кухонный секс с ней был бы профанацией всего строя советской партийной жизни и его разоблачением.