Николай Климонтович - Последние назидания

Дело осложнялось и еще одним обстоятельством. Поскольку квартирка

Майи была совсем мала, а волк был большой, то простоватый Артур со своей обворожительной улыбкой и со словами извинений, что, мол, пес еще не стал совсем домашним, выставлял волка на лестницу, привязывая к ручке своей двери. Мы не могли ни войти в квартиру, ни выйти, потому что зверь скалился и рычал, топорща холку. Более того, привязь была достаточной длины для того, чтобы волк мог удобно улечься посередине площадки, перед дверью лифта. И бывал крайне недоволен, если лифтом пользовались. Однажды он, когда кто-то попытался выйти из кабины на нашем этаже, с лязгом зубов бросился на металлическую сетку шахты. На отчаянный крик пассажира Артур отозвался и волчару убрал. Но убрал на недолгое время, и через пять минут пес опять лежал на своем месте.

Здесь можно было бы сказать пару слов о традиционной русской интеллигентской беспомощности. Вспомнив, скажем, Куприна, с его боевым офицером, терявшимся от наглости швейцара. А можно и не вспоминать, лишь констатировав, что никому на площадке, ни нам, ни семейству профессора права из квартиры напротив, ни еще одной одинокой пожилой даме, вдове профессора астрономии, не пришло в голову жаловаться и каким-либо образом приструнить обворожительного балбеса Артура.

Но и без нас расплата за безалаберность этой четы была ужасна.

Видно, завистливое провидение не смирилось с тем, что на долю этой пары выпало слишком много безмятежного счастья и полного достатка.

Однажды, когда вечером с волком пошла гулять Майя, тогда как обычно это делал муж, песику что-то не понравилось и он вцепился хозяйке в лицо. Дело, быть может, кончилось бы и еще хуже, однако Майя так страшно закричала, что волк, не став ее доедать, дал деру и больше никто никогда о нем ничего не слышал.

Я не видел своими глазами во что превратилось лицо Майи, но слышал душераздирающий ее вой – наверное, в это время она смотрела на себя в зеркало. Через день Артур забрал ее в свою клинику, моя мать ее, забинтованную и закутанную, провожала. И мужественная Майя нашла в себе силы пошутить, что вот, мол, заодно муж ей бесплатно и пластическую операцию сделает. Стану лучше прежнего, сказала Майя с удивительным присутствием духа и верой в свою звезду. И матушка моя потом жестоко острила, что, мол, Бог даст, такой беды не случится.

Но беда пришла с другой стороны. Когда Майя лежала на операционном столе и Артур уже закончил одну операцию, причем сложную, с наложением многих швов, выяснилось, что у пациентки были повреждены кроме тканей еще и лицевые кости. Непонятно почему – то ли не желая откладывать новую операцию, то ли вняв мольбам жены – Артур продолжал свое дело. И его разбил обширный инфаркт прямо перед столом с телом Майи. И в больницу увезли теперь его самого…

Я, признаюсь, сомневался, нужно ли рассказывать здесь эту печальную историю, и лишь ее несомненная назидательность заставила меня написать эти строки. Ведь тогда, в юности, мне впору было бы задуматься над всем этим. Над тем, как один-единственный неверный шаг, сделанный в момент очарования и любви к миру, может повлечь самые грустные последствия. И выверенная, тщательно выстроенная жизнь двух взрослых людей, мало того что любящих весьма глубоко самих себя, но и друг друга, неведомо отчего вдруг начинает подтачиваться и сыпаться, сначала медленно, почти незаметно, а потом по нарастающей и неостановимо. А ведь это были прочные постройки, и, соединяясь, сливая вместе свой жизненный капитал, оба могли надеяться, что возводят еще более основательное здание…

Этим дело не кончилось. Узнав о том, что мама больна, из германской республики прибыла Майина дочь – со многими чемоданами.

Впрочем, Майя переоценила сердобольность дочери: оказалось, что возвращаться в ГДР та вовсе не собирается. Это была довольно жесткая девица, а ее матери как раз жесткости и не доставало. Как-то невзначай выяснилось, что начальство в Берлине самое сволочное и что девица собирается замуж. Ужаснувшейся мамаше она заявила не все тебе замуж выходить и сообщила, что с молодым мужем будет жить именно здесь, в квартире Майи, хотя прописана была у бабушки, бывшей

Майиной свекрови. Когда Майя пыталась возражать и посылать ее к этой самой бабушке, молодая захватчица парировала в том духе, что вот сама и живи в коммуналке.

А ведь росла хорошей девочкой, всхлипывала Майя, когда заходила к нам, что же делать… Наверное, в этот момент она вспоминала свою

Людмилку стоящей на линейке по случаю первого сентября строгой пионеркой в белом фартуке, которой мама к празднику купила шоколадные конфеты. Причины отчаяния были в другом: Майя боялась, что Артур ее бросит. Куда ж с инфарктом он денется, успокаивала ее мать. Майя же плакала и говорила, что столкнулась в последний раз в больнице, где она навещала мужа, с молоденькой медсестрой из его клиники. С цветами, твердила Майя, ты представляешь, Света, с цветами…

Но Артур не бросил ее. Он, оправившись, все еще мучился угрызениями совести, что не смог жену перетянуть как следует, и увез ее на дачу в Голицыно, которую, разводясь, оставил-таки за собой. Они заходили попрощаться. Обворожительная улыбка не сошла с лица Артура и после приступа; он оптимистично утверждал, что на свежем воздухе

Майе будет хорошо; говорил, что хоть и ездит теперь тихо,

шестьдесят не больше, но все равно до дачи от Москвы не больше часа… И они уехали из этого города, уехали навсегда, чтобы там, в

Подмосковье, вести тихую голубиную жизнь двух симпатичных старичков.

Майя изредка навещала дочь, безуспешно пытаясь вывезти кое-что из оставшихся дорогих ей вещей, заглядывала к нам. Меня-то, как правило, не бывало дома, но мать рассказывала с ироническим удивлением отцу, что Майя расспрашивала ее, как солить огурцы, и даже поинтересовалась рецептом шарлотки, потому что в этот год так много яблок. И потом, в следующий визит, благодарила Артуру очень понравилось.

Мать любила вспоминать эту историю, не про Майю, конечно, а про мои школьные приключения, и при случае подавала ее гостям – к чаю.

Впрочем, она пересказывала лишь комическую часть, в то время как целиком, особенно учитывая финал, вряд ли история могла казаться ей такой уж забавной. Матушка рассказывала, как понурым осенним утречком, в половине восьмого, на цыпочках, боясь разбудить гостя, она обогнула его раскладушку, подошла к моей кровати и шепнула мне на ухо:

– Пора в школу, сынок.

И так же, тенью, вышла из комнаты.

В ванной были приготовлены для гостя чистые полотенца. На кухне дымился кофе. Всем прочим членам семьи было заказано покидать свои убежища до срока. Потому что гость был больно важен. А именно – это был завуч моей специальной математической школы, где я обучался тогда уже в десятом выпускном классе, и по совместительству мой следующий после Якобсона учитель литературы.